Дверь отперта.
Переступи порог.
Мой дом раскрыт
навстречу всех дорог.
В прохладных кельях,
беленных известкой,
Вздыхает ветр, живет
глухой раскат
Волны, взмывающей на
берег плоский,
Полынный дух и жесткий
треск цикад.
А за окном
расплавленное море
Горит парчой в
лазоревом просторе.
Окрестные холмы
вызорены
Колючим солнцем.
Серебро полыни
На шиферных окалинах
пустыни
Торчит вихром косматой
седины.
Земля могил, молитв и
медитаций –
Она у дома вырастила
мне
Скупой посев айлантов
и акаций
В ограде тамарисков. В
глубине
За их листвой,
разодранной ветрами,
Скалистых гор зубчатый
окоем
Замкнул залив Алкеевым
стихом,
Асимметрично-строгими
строфами.
Здесь стык хребтов
Кавказа и Балкан,
И побережьям этих
скудных стран
Великий пафос лирики
завещан
С первоначальных дней,
когда вулкан
Метал огонь из недр
глубинных трещин
И дымный факел в небе
потрясал.
Вон там – за профилем
прибрежных скал,
Запечатлевшим некое
подобье
(Мой лоб, мой нос,
ощечье и подлобье),
Как рухнувший
готический собор,
Торчащий непокорными
зубцами,
Как сказочный
базальтовый костер,
Широко вздувший
каменное пламя,
Из сизой мглы, над
морем вдалеке
Встает стена... Но
сказ о Карадаге
Не выцветить ни кистью
на бумаге,
Не высловить на
скудном языке.
Я много видел. Дивам
мирозданья
Картинами и словом
отдал дань...
Но грудь узка для
этого дыханья,
Для этих слов тесна
моя гортань.
Заклепаны клокочущие
пасти.
В остывших недрах мрак
и тишина.
Но спазмами и судорогой
страсти
Здесь вся земля от
века сведена.
И та же страсть и тот
же мрачный гений
В борьбе племен и в
смене поколений.
Доселе грезят берега
мои
Смоленые ахейские
ладьи,
И мертвых кличет голос
Одиссея,
И киммерийская глухая
мгла
На всех путях и долах
залегла,
Провалами беспамятства
чернея.
Наносы рек на сажень
глубины
Насыщены камнями,
черепками,
Могильниками, пеплом,
костяками.
В одно русло дождями
сметены
И грубые обжиги
неолита,
И скорлупа милетских
тонких ваз,
И позвонки каких-то
пришлых рас,
Чей облик стерт, а имя
позабыто.
Сарматский меч и
скифская стрела,
Ольвийский герб,
слезница из стекла,
Татарский глет
зеленовато-бусый
Соседствуют с
венецианской бусой.
А в кладке стен
кордонного поста
Среди булыжников
оцепенели
Узорная арабская плита
И угол византийской
капители.
Каких последов в этой
почве нет
Для археолога и
нумизмата –
От римских блях и
эллинских монет
До пуговицы русского
солдата.
Здесь, в этих складках
моря и земли,
Людских культур не
просыхала плесень –
Простор столетий был
для жизни тесен,
Покамест мы – Россия –
не пришли.
За полтораста лет – с
Екатерины –
Мы вытоптали
мусульманский рай,
Свели леса, размыкали
руины,
Расхитили и разорили
край.
Осиротелые зияют
сакли;
По скатам выкорчеваны
сады.
Народ ушел. Источники
иссякли.
Нет в море рыб. В
фонтанах нет воды.
Но скорбный лик
оцепенелой маски
Идет к холмам
Гомеровой страны,
И патетически обнажены
Ее хребты и мускулы и
связки.
Но тени тех, кого
здесь звал Улисс,
Опять вином и кровью
напились
В недавние трагические
годы.
Усобица и голод и
война,
Крестя мечом и
пламенем народы,
Весь древний Ужас
подняли со дна.
В те дни мой дом –
слепой и запустелый –
Хранил права убежища,
как храм,
И растворялся только
беглецам,
Скрывавшимся от петли
и расстрела.
И красный вождь, и
белый офицер –
Фанатики непримиримых
вер –
Искали здесь под
кровлею поэта
Убежища, защиты и
совета.
Я ж делал все, чтоб
братьям помешать
Себя – губить, друг
друга – истреблять,
И сам читал – в одном
столбце с другими
В кровавых списках
собственное имя.
Но в эти дни доносов и
тревог
Счастливый жребий дом
мой не оставил:
Ни власть не отняла,
ни враг не сжег,
Не предал друг,
грабитель не ограбил.
Утихла буря. Догорел
пожар.
Я принял жизнь и этот
дом как дар
Нечаянный – мне
вверенный судьбою,
Как знак, что я
усыновлен землею.
Всей грудью к морю,
прямо на восток,
Обращена, как церковь,
мастерская,
И снова человеческий
поток
Сквозь дверь ее течет,
не иссякая.
Войди, мой гость:
стряхни житейский прах
И плесень дум у моего
порога...
Со дна веков тебя
приветит строго
Огромный лик царицы
Таиах.
Мой кров – убог. И
времена – суровы.
Но полки книг
возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют
со мной
Историки, поэты,
богословы.
И здесь – их голос,
властный, как орган,
Глухую речь и самый
тихий шепот
Не заглушит ни зимний
ураган,
Ни грохот волн, ни
Понта мрачный ропот.
Мои ж уста давно
замкнуты... Пусть!
Почетней быть
твердимым наизусть
И списываться тайно и
украдкой,
При жизни быть не
книгой, а тетрадкой.
И ты, и я – мы все
имели честь
«Мир посетить в минуты
роковые»
И стать грустней и
зорче, чем мы есть.
Я не изгой, а пасынок
России.
Я в эти дни ее немой
укор.
И сам избрал пустынный
сей затвор
Землею добровольного
изгнанья,
Чтоб в годы лжи,
паденья и разрух
В уединеньи выплавить
свой дух
И выстрадать великое
познанье.
Пойми простой урок
моей земли:
Как Греция и Генуя
прошли,
Так минет все – Европа
и Россия.
Гражданских смут
горючая стихия
Развеется... Расставит
новый век
В житейских заводях
иные мрежи...
Ветшают дни, проходит
человек.
Но небо и земля –
извечно те же.
Поэтому живи текущим
днем.
Благослови свой синий
окоем.
Будь прост, как ветр,
неистощим, как море,
И памятью насыщен, как
земля.
Люби далекий парус
корабля
И песню волн, шумящих
на просторе.
Весь трепет жизни всех
веков и рас
Живет в тебе. Всегда.
Теперь. Сейчас.
25 декабря 1926
Коктебель