Не матерью, но тульскою
крестьянкой
Еленой Кузиной я
выкормлен. Она
Свивальники мне грела
над лежанкой,
Крестила на ночь от
дурного сна.
Она не знала сказок и не
пела,
Зато всегда хранила для
меня
В заветном сундуке,
обитом жестью белой,
То пряник вяземский, то
мятного коня.
Она меня молитвам не
учила,
Но отдала мне
безраздельно все:
И материнство горькое
свое,
И просто все, что дорого
ей было.
Лишь раз, когда упал я
из окна,
Но встал живой (как
помню этот день я!),
Грошовую свечу за чудное
спасенье
У Иверской поставила
она.
И вот, Россия, «громкая
держава»,
Ее сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное
право
Тебя любить и проклинать
тебя.
В том честном подвиге, в
том счастьи песнопений,
Которому служу я в
каждый миг,
Учитель мой – твой
чудотворный гений,
И поприще – волшебный твой язык.
И пред твоими слабыми
сынами
Еще порой гордиться я
могу,
Что сей язык, завещанный
веками,
Любовней и ревнивей
берегу...
Года бегут. Грядущего не
надо,
Минувшее в душе
пережжено,
Но тайная жива еще
отрада,
Что есть и мне прибежище
одно:
Там, где на сердце,
съеденном червями,
Любовь ко мне нетленно
затая,
Спит рядом с царскими,
ходынскими гостями
Елена Кузина, кормилица
моя.
1922