Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой
моей.
Смотрю в штукатурное
небо
На солнце в шестнадцать
свечей.
Кругом – освещенные
тоже,
И стулья, и стол, и
кровать.
Сижу – и в
смущеньи не знаю,
Куда бы мне руки девать.
Морозные белые пальмы
На стеклах беззвучно
цветут.
Часы с металлическим
шумом
В жилетном кармане идут.
О, косная, нищая
скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как
жалко
Себя и всех этих вещей?
И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в
забытьи.
Бессвязные, страстные
речи!
Нельзя в них понять
ничего,
Но звуки правдивее
смысла
И слово сильнее всего.
И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвие.
Я сам над собой
вырастаю,
Над мертвым встаю
бытием,
Стопами в подземное
пламя,
В текучие звезды челом.
И вижу большими
глазами –
Глазами, быть может,
змеи, –
Как пению дикому внемлют
Несчастные вещи мои.
И в плавный,
вращательный танец
Вся комната мерно идет,
И кто-то тяжелую лиру
Мне в руки сквозь ветер
дает.
И нет штукатурного неба
И солнца в шестнадцать
свечей:
На гладкие черные скалы
Стопы опирает – Орфей.
1921