Воспоминанье прихотливо
И непослушливо. Оно –
Как узловатая олива:
Никак, ничем не
стеснено.
Свои причудливые ветви
Узлами диких
соответствий
Нерасторжимо заплетет –
И так живет, и так
растет.
Порой фотограф-ротозей
Забудет снимкам счет и
пленкам
И снимет парочку друзей
На Капри, с беленьким
козленком. –
И тут же, пленки не сменив,
Запечатлеет он залив
За пароходною кормою
И закопченную трубу
С космою дымною на лбу.
Так сделал нынешней
зимою
Один приятель мой. Пред
ним
Смешались воды, люди,
дым
На негативе помутнелом.
Его знакомый легким
телом
Полупрозрачно заслонял
Черты скалистых
исполинов,
А козлик, ноги в небо
вскинув,
Везувий рожками бодал...
Хоть я и не люблю
козляток
(Ни итальянских
пикников) –
Двух совместившихся
миров
Мне полюбился отпечаток:
В себе виденья затая,
Так протекает жизнь моя.
Я вижу скалы и агавы,
А в них, сквозь них и
между них –
Домишко низкий и
плюгавый.
Обитель прачек и
портных.
И как ни отвожу я взора,
Он все маячит предо
мной,
Как бы сползая с
косогора
Над мутною
Москвой-рекой.
И на зеленый, величавый
Амальфитанский перевал
Он жалкой тенью набежал,
Стопою нищенскою стал
На пласт окаменелой
лавы.
Раскрыта дверь в
полуподвал,
И в сокрушении глубоком
Четыре прачки,
полубоком,
Выносят из сеней во двор
На полотенцах гроб
дощатый,
В гробу – Савельев,
полотер.
На нем – потертый,
полосатый
Пиджак. Икона на груди
Под бородою рыжеватой.
«Ну, Ольга, полно.
Выходи».
И Ольга, прачка, за
перила
Хватаясь крепкою рукой,
Выходит. И заголосила.
И тронулись под женский
вой
Неспешно со двора долой.
И сквозь колючие агавы
Они выходят из ворот,
И полотера лоб курчавый
В лазурном воздухе
плывет.
И от мечты не отрываясь,
Я сам, в оливковом саду,
За смутным шествием иду,
О чуждый камень
спотыкаясь.
*
Мотоциклетка стрекотнула
И сорвалась. Затрепетал
Прожектор по уступам
скал,
И отзвук рокота и гула
За нами следом побежал.
Сорренто спит в сырых
громадах.
Мы шумно ворвались туда
И стали. Слышно, как
вода
В далеких плещет
водопадах.
В страстную пятницу
всегда
На глаз приметно мир
пустеет,
Айдесский, древний ветер
веет
И ущербляется луна.
Сегодня в облаках она.
Тускнеют улицы сырые.
Одна ночная остерия
Огнями желтыми горит.
Ее взлохмаченный хозяин
Облокотившись полуспит.
А между тем уже с окраин
Глухое пение летит,
И озаряется свечами
Кривая улица вдали;
Как черный парус, меж
домами
Большое знамя пронесли
С тяжеловесными кистями;
И чтобы видеть мы могли
Воочию всю ту седмицу,
Проносят плеть и
багряницу,
Терновый скорченный
венок,
Гвоздей заржавленных
пучок,
И лестницу, и молоток.
Но пенье ближе и
слышнее.
Толпа колышется, чернея,
А над толпою лишь Она,
Кольцом огней озарена,
В шелках и розах утопая,
С недвижной благостью в
лице,
В недосягаемом венце,
Плывет, высокая, прямая,
Ладонь к ладони
прижимая,
И держит ручкой восковой
Для слез платочек
кружевной.
Но жалкою людскою дрожью
Не дрогнут ясные черты.
Не оттого ль к Ее
подножью
Летят молитвы и мечты,
Любви кощунственные розы
И от великой полноты –
Сладчайшие людские
слезы?
К порогу вышел своему
Седой хозяин остерии.
Он улыбается Марии.
Мария! Улыбнись ему!
Но мимо: уж Она в соборе
В снопах огней, в
гремящем хоре.
Над поредевшею толпой
Порхает отсвет голубой.
Яснее проступают лица,
Как бы напудрены зарей.
Над островерхою горой
Переливается Денница...
*
Мотоциклетка под скалой
Летит извилистым
полетом,
И с каждым новым
поворотом
Залив просторней предо
мной.
Горя зарей и ветром вея,
Он все волшебней, все
живее.
Когда несемся мы правее,
Бегут налево берега,
Мы повернем – и величаво
Их позлащенная дуга
Начнет развертываться
вправо.
В тумане Прочида лежит,
Везувий к северу дымит.
Запятнан площадною
славой,
Он все торжествен и
велик
В своей хламиде
темно-ржавой,
Сто раз прожженной и
дырявой.
Но вот – румяный луч
проник
Сквозь отдаленные
туманы.
Встает Неаполь из паров,
И заиграл огонь
стеклянный
Береговых его домов.
Я вижу светлые просторы,
Плывут сады, поляны, горы,
А в них, сквозь них и
между них –
Опять, как на неверном
снимке,
Весь в очертаниях
сквозных,
Как был тогда, в
студеной дымке,
В ноябрьской утренней
заре,
На восьмигранном острие,
Золотокрылый ангел розов
И неподвижен – а над ним
Вороньи стаи, дым морозов,
Давно рассеившийся дым.
И отражен
кастелламарской
Зеленоватою волной,
Огромный страж России
царской
Вниз опрокинут головой.
Так отражался он Невой,
Зловещий, огненный и
мрачный,
Таким явился предо мной –
Ошибка пленки неудачной.
Воспоминанье прихотливо.
Как сновидение – оно
Как будто вещей правдой
живо,
Но так же дико и темно
И так же, вероятно,
лживо...
Среди каких утрат, забот
И после скольких
эпитафий
Теперь, воздушная,
всплывет
И что закроет в свой
черед
Тень соррентинских
фотографий?
1926