Сероглазая
женщина с книжкой присела на койку
И,
больных отмечая вдоль списка на белых полях,
То
за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку,
То,
склонившись к огню, кочергой помешает в углях.
Рукавица
для раненых пляшет, как хвост трясогузки,
И
крючок равномерно снует в освещенных руках,
Красный
крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке,
И,
сверкая починкой, белье вырастает в ногах.
Можно
с ней говорить в это время о том и об этом,
В
коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти –
Удостоит,
не глядя, рассеянно-кротким ответом,
Но
починка, крючок и перо не собьются с пути.
Целый
день, она кормит и чинит, склоняется к ранам,
Вечерами,
как детям, читает больным «Горбунка»,
По
ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам,
И
луна удивленно мерцает на прядях виска.
У
нее в уголке, под лекарствами, в шкафике белом,
В
грязно-сером конверте хранится армейский приказ:
Под
огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело,
Всех
в боях позабытых она вывозила не раз.
В
прошлом – мирные годы с родными в безоблачном Пскове,
Беготня
по урокам, томленье губернской весны...
Сон
чужой или сказка? Река человеческой крови
Отделила
ее навсегда от былой тишины.
Покормить
надо с ложки безрукого парня-сапера,
Казака
надо ширмой заставить – к рассвету умрет.
Под
палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора?
Балалайка
затенькала звонко вдали у ворот.
Зачинила
сестра на халате последнюю дырку,
Руки
вымыла спиртом, – так плавно качанье
плеча,
Наклонилась
к столу и накапала капель в пробирку,
А
в окошке над ней вентилятор завился, журча.
<1923>