В двадцать
третьем году, весной
В берлинской
пивной
Сошлись русские
эмигранты:
«Наемники
Антанты»,
«Мелкобуржуазные
предатели»
И
«социал-соглашатели»...
Тема беседы была
бескрайна,
Как
теософическая тайна:
Что такое
эмиграция?
Особая ли нация?
Отбор ли лучших
людей?
Или каждый
эмигрант злодей?
Кто-то даже
сказал
На весь зал:
«Эмигранты – сплошь
обыватели!»
А ведь это
страшней, чем «социал-соглашатели».
Прокравшийся в
зал из-под пола
Наканунский
Лойола,
Предложил надеть
на шею веревку
И вернуться в
советскую мышеловку, –
Сам он в силу
каких-то причин
Возлюбил
буржуазный Берлин.
Спорящих было – двенадцать,
Точек зрения – двадцать,
Моя, двадцать
первая, самая простая,
Такая:
Каждый может
жить совершенно свободно,
Где угодно.
В прежнее время –
Ногу в стремя,
Белье в чемодан,
Заграничный
паспорт в карман,
Целовал свою Пенелопу
И уезжал в
Европу.
В Аракчеевской
красной казарме
Не так гуманны
жандармы:
Кто откупался
червонцем,
Кто притворялся
эстонцем,
Кто просто,
сорвавшись с цепи,
Бежал сквозь
леса и степи...
Тысячам тысяч не
довелось, –
Кое-кому
удалось...
Это и есть
эмиграция,
Цыганская,
пестрая нация.
Как в любой
человеческой груде
В ней есть
разные люди:
Получше – похуже,.
Пошире – поуже,
Но судить нам
друг друга нелепо,
И так живется,
как в склепе...
Что касается
«завоеваний революции»,
О которых
невнятно бормочут иные Конфуции,
То скажу, как
один пожилой еврей
(Что, пожалуй,
всего мудрей):
Революция очень хорошая
штука, –
Почему бы и нет?
Но первые
семьдесят лет –
Не жизнь, а
сплошная мука.
<1923>