Томясь,
я сидел в уголке,
Опрыскан
душистым горошком.
Под
белою ночью в тоске
Стыл
черный канал за окошком.
Диван,
и рояль, и бюро
Мне стали
так близки в мгновенье,
Как
сердце мое и бедро,
Как
руки мои и колени.
Особенно
стала близка
Владелица
комнаты Алла...
Какие
глаза, и бока,
И
голос... как нежное жало!
Она
целовала меня,
И я
ее тоже – обратно,
Следя
за собой, как змея,
Насколько
мне было приятно.
Приятно
ли также и ей?
Как
долго возможно лобзаться?
И в
комнате стало белей,
Пока
я успел разобраться.
За
стенкою сдержанный бас
Ворчал,
что его разбудили.
Фитиль
начадил и погас.
Минуты
безумно спешили...
На
узком диване крутом
(Как
тело горело и ныло!)
Шептался
я с Аллой о том,
Что
будет, что есть и что было.
Имеем
ли право любить?
Имеем
ли общие цели?
Быть
может, случайная прыть
Связала
нас на две недели.
Потом
я чертил в тишине
По
милому бюсту орнамент,
А
Алла нагнулась ко мне:
«Большой
ли у вас темперамент?»
Я
вспыхнул и спрятал глаза
В
шуршащие мягкие складки,
Согнулся,
как в бурю лоза,
И
долго дрожал в лихорадке.
«Страсть
– темная яма... За мной
Второй
вас захватит и третий...
При
том же от страсти шальной
Нередко
рождаются дети.
Сумеем
ли их воспитать?
Ведь
лишних и так миллионы...
Не
знаю, какая вы мать,
Быть
может, вы вовсе не склонны?..»
Я
долго еще тарахтел,
Но
Алла молчала устало.
Потом
я бессмысленно ел
Пирог
и полтавское сало.
Ел
шпроты, редиску и кекс
И
думал бессильно и злобно,
Пока
не шепнул мне рефлекс,
Что
дольше сидеть неудобно.
Прощался...
В тоске целовал,
И
было все мало и мало.
Но
Алла смотрела в канал
Брезгливо,
и гордо, и вяло.
Извозчик
попался плохой.
Замучил
меня разговором.
Слепой,
и немой, и глухой,
Блуждал
я растерянным взором
По
мертвой и новой Неве,
По
мертвым и новым строеньям, –
И
было темно в голове, –
И в
сердце росло сожаленье...
«Извозчик,
скорее назад!» –
Сказал,
но в испуге жестоком
Я
слез и пошел наугад
Под
белым молчаньем глубоким.
Горели
уже облака...
И
солнце уже вылезало.
Как
тупо влезало в бока
Смертельно
щемящее жало!
<1910>