Так
странно: попал к незнакомым крестьянам –
Приветливость,
ровная ласка... За что?
Бывал
я в гостиных, торчал по ночным ресторанам,
Но
меня ни один баран не приветил. Никто!
Так
странно: мне дали сметаны и сала,
Черного
хлеба, яиц и масла кусок.
За
что? За деньги, за смешные кружочки металла?
За
звонкий символ обмена, проходящий сквозь мой кошелек?
Так
странно. Когда бы вернулась вновь мена –
Что
дал бы я им за хлеб и вкусный крупник?
Стихи?
Но, помявши в руках их, они непременно
Вернули
бы мне их обратно, сказав с усмешкой: «Шутник!»
Конфузясь,
в другую деревню пошел бы, чтоб снова
Обросшие
люди отвергли продукт мой смешной,
Чтоб,
приняв меня за больного, какой-нибудь Митрич сурово
Ткнул
мне боком краюшку с напутствием: «С Богом, блажной!»
Обидно!
Искусство здесь в страшном загоне:
В п е р в ы й
д е н ь П а с х и парни, под русскую брань,
Орали
циничные песни под тявканье пьяной гармони,
А
девки плясали на сочном холме «па д’эспань».
Цветут
анемоны. Опушки лесов все чудесней,
Уносятся
к озеру ленты сверкающих вод...
Но
в сытинских сборниках дремлют народные песни,
А
девки в рамах на выставках водят цветной хоровод.
Крестьяне
на шляпу мою реагируют странно:
Одни
меня «барином» кличут – что скажешь в ответ?
Другие
вдогонку, без злобы, но очень пространно,
Варьируют
сочно и круто единственно-русский привет.
И
в том и в другом разобраться не сложно –
Но
скучно... Пчела над березой дрожит и жужжит.
Дышу
и молчу, червяка на земле обхожу осторожно,
И
солнце на пальцах моих все ярче, все жарче горит.
Двухлетнюю
Тоню, крестьянскую дочку,
Держу
на руках – и ей моя шляпа смешна:
Разводит
руками, хохочет, хватает меня за сорочку,
Но,
к счастью, еще говорить не умеет она...
<1910>
Заозерье