За сверхформенно отросшие волосья
Третий
день валяюсь здесь во тьме.
В
теле зуд. Прическа, как колосья.
Пыль
во рту и вялый гнев в уме.
Неуютно в черном помещенье...
Доски
жестки и скамья узка,
А
шинель скользит, как привиденье, –
Только
дразнит сонные бока.
Отобрали ремешок мой брючный
И
табак (ложись и умирай!), –
Чтобы
я в минуты мути скучной
Не
курил и не стремился в рай.
Запою ль вполголоса, лютея,
Щелкнет
в дверце крошечный квадрат
И,
светясь, покажется, как фея,
Тыкволицый
каменный солдат.
«Арестованному петь не дозволятца»,
Ротный,
друг мой, Бурлюков-мурло!
За
тебя, осинового братца,
Мало
ль писем я писал в село?..
Оторвал зубами клок краюхи
И
жую противный кислый ком.
По
лицу ползут, скучая, мухи,
Отогнал
– и двинул в дверь носком.
«Черт, Бурлюк! Гнусит «не дозволятца!»,
Ишь,
завел, псковской гиппопотам»...
Замолчал.
А в караульной святцы
Стал
доить ефрейтор по складам.
Спать? От сна распухло переносье...
Мураши
в коленях и в спине...
О,
зачем я не носил волосьев
По
казенной форменной длине!
Время стало. В ноздри бьет опойкой...
Воздух
сперт, как в чреве у кита!
Крыса
точит дерево под койкой.
Для
чего я обращен в скота?
Во дворе березки и прохлада.
В
горле ходит жесткое бревно...
«Эй,
Бурлюк! Веди скорее... Надо!»
Эту
хитрость я постиг давно.
Скрип задвижки. Контрабасный ропот:
«Не
успел прийтить, опять веди!»
Лязг
ружья. Слоноподобный топот
И
сочувственно-угрюмое: «Иди!»
<1911>