Нет быта... Быт
собаки съели.
Мы все,
скользнув в чужие щели,
Под серым
западным дождем
На полустанке
солнца ждем...
Но Музе
скучно... Муза рыщет,
Упорно русских
красок ищет,
Знакомых лиц и
близких черт.
Чтó на пустую
нить нанижем?
И вот в усадьбе
под Парижем
Внезапно сядешь
за мольберт.
К чугунным
замковым воротам
Подъехал смелым
поворотом
Фургон зеленый
мясника.
Звенит призывно
медь рожка.
Из глубины
сырого сада
Плывет ленивая
наяда,
Хохлушка Мотря.
Рафинад!
Мясник галантно
машет ручкой,
Разрыл печенку
рыхлой кучкой
И вытер нож о
бычий зад.
Портрет?
Извольте. Сдобный голос,
Бровей
лохмато-темный колос,
Бока – подушки,
кнопкой нос,
Разит помадой от
волос...
Грудь, моду
чуждую нарушив,
Торчит, как две
гигантских груши.
В глазах
податливый огонь,
Средь пухлых
щек, маня и тая,
Улыбка прыгает
шальная,
Как в стойле
беспокойный конь.
Пришла, вскочила
на подножку...
Подняв увесистую
ножку
Над изумрудною
травой,
В фургон нырнула
головой.
Француз-мясник,
краснее туши,
Ей что-то шепчет
жарко в уши, –
Ему ли в мясе
толк не знать?
Шу-шу, шу-шу... Взяла
котлетки
И, хлопнув парня
по жилетке,
В засохший парк
плывет опять.
За
лаун-теннисной стеною
Индюк,
раздувшийся копною,
Семейство
одурелых кур
И старый
сломанный Амур.
Хохлушка
принесла лукошко, –
Обшарив все
углы, как кошка,
Таясь, в траве
склонилась ниц:
Ужо
садовнику-бельгийцу,
Хоть он
характером убийца,
Снесет с
полдюжины яиц!..
Французский парк
тенист и влажен.
Чуть брызжет
солнце в сетку скважин.
Вдали мелькнул
матрос с косой...
Стрельнувши
пяткою босой,
Наперерез летит
хохлушка.
Матрос
увесистый, как пушка,
Кладет ей лапу
на хребет...
Под грузной
лаской оседая,
Глазами рысьими
играя,
Она горит, как
маков цвет.
В сенях – портплед,
довольно емкий:
Студент гостит у
экономки.
Конечно, Мотря
тут как тут,
Плачь, Муза! Юноше
– капут...
В руке передник,
глазки – шилом,
Невинно
повертела мылом...
«Вам здесь
пондравилось, панич?..
Ай, сколько
книжек! Все для чтенья?..»
И вдруг плечом –
одно движенье –
Она ожгла его,
как бич.
Как катышки из
желтой ваты
По кухне бегают
утята.
Хохлушка,
подтянув подол,
Скребет мочалкой
сальный стол.
А экономка,
дьявол старый,
Скулит, косясь
сквозь окуляры:
«Чистеха! Где
была весь день?
Опять с
каким-нибудь огарком?
Уж будешь к
осени с подарком!»
Но Мотря, как
дубовый пень.
Искристо-трепетной
лилеей
Горит Венера над
аллеей.
Спит дом в
прохладной тишине.
Чья тень
метнулась по стене?
Кто в лунный час
вдоль окон бродит?
Кто с кухни
хитрых глаз не сводит?
Все Мотря! Как
ей, черту, спать:
Сейчас
француженка-кухарка
Скользнет и
сгинет в гуще парка,
А Мотря сзади,
словно тать...
Узнала! У пруда
садовник
Засел с кухаркою
в шиповник.
А пса к забору
привязал,
Чтоб он
влюбленным не мешал.
Жену садовника
позвать бы...
Вот будет бой!
На всю усадьбу...
Но по дороге у
окна
Она прильнула
ухом к раме:
О чем жужжат две
гостьи – дамы?
Хохлушка все
ведь знать должна.
На сундуке букет
ромашки.
Зажав в зубах
плечо рубашки,
Свершает Мотря
туалет.
Дрожит свечи
неверный свет...
Свернула косы
кладкой пышной,
Задула свечку и
неслышно
Скользнула к
лестнице крутой, –
«Панич?..» – стоит
и дышит тяжко.
С плеча
спускается рубашка...
О Муза, запахнись
фатой!
1925
Париж