Над
столом в цветной, парчовой раме
Старший
брат мой, ясный и большой,
Пушкин
со скрещенными руками –
Светлый
щит над темною душой...
Наша
жизнь – предсмертная отрыжка...
Тем
полней напев кастальских струй!
Вон
на полке маленькая книжка, –
Вся
она, как первый поцелуй.
На
Литве, на хуторе «Березки»,
Жил
рязанский беженец Федот.
Целый
день строгал он, молча, доски,
Утирая
рукавами пот.
В
летний день, замученный одышкой
(Нелегко
колоть дрова в жару),
Я
зашел, зажав топор под мышкой,
Навестить
его и детвору.
Мухи
все картинки засидели,
Хлебный
мякиш высох и отстал.
У
окна близ образа висели
Пушкин
и турецкий генерал.
Генерал
Федоту был известен,
Пушкин,
к сожаленью, незнаком.
За
картуз махорки (я был честен)
Я
унес его, ликуя, в дом.
Мух
отмыл, разгладил в старой книжке...
По
краям заискрилась парча –
И
вожу с собою в сундучишке,
Как
бальзам от русского бича.
Жил
ведь он! Раскрой его страницы,
Затаи
дыханье и читай:
Наша
плаха – станет небылицей,
Смолкнут
стоны, стихнет хриплый лай...
Пусть
Демьяны, новый вид зулусов,
Над
его страной во мгле бренчат –
Никогда,
пролеткультурный Брюсов,
Не
вошел бы он в ваш скифский ад!
Жизнь
и смерть его для нас, как рана,
Но
душа спокойна за него:
Слава
Богу! Он родился рано,
Он не
видел, он не слышал ничего...
<1920>