Рано
утром к русским эмигрантам
В
дверь влетает с сумкой Эльза Шмидт.
Влезет
в фартук с перекрестным бантом
И
посудой в кухне загремит.
В
бледных пальцах вьется мыло с тряпкой,
На
лице – фиалки честных глаз.
На
плите змеисто-синей шапкой
Под
кофейником ворчит веселый газ...
В
лавку вниз, как легкий вихрь, помчится,
Ищет-рьпцет,
где бы посходней:
«Чужестранцы
эти, словно птицы», –
Чуть
косит усмешка круг бровей...
И
опять на кухне пляшут локти,
Шелуха
винтом сползает вниз,
Наклонясь
над раковиной, ногти
В
светлых брызгах моют скользкий рис.
Как
пчела, она неутомима...
Вытрет кафель, заведет часы.
Вдоль
стены чисты, как херувимы,
Спят
на полках банки и весы.
Руки
моют, а глаза мечтают –
Завтра
праздник, день «своих» хлопот:
Там
за Шпрее, где вишни зацветают,
Ждет
ее игрушка-огород.
С
сыном Максом, увальнем-мальчишкой,
Сельдерей
посадит и бобы...
На
плите котел запрыгал крышкой –
Заструились
белые столбы...
В
дверь вплывает эмигрант-учитель,
Бородатый,
хмурый человек.
На
плечах российский старый китель,
За
пенсне мешки опавших век.
Эльза
Шмидт приветливее солнца:
«Кофе,
да? Устали? Я налью...»
И
в стакан, туманя паром донце,
Льет
кофейник черную струю.
«Дети?
Я давно их напоила.
В
сквер ушли – сегодня славный день...
Закупила
сахару и мыла...
И
сирени... Чудная сирень!»
Эльза
Шмидт закалывает ворот,
Сняв
свой фартук, словно крылья, с плеч.
«Побегу».
– «Куда?» – «На стирку в город».
И
ушла, убрав ведро под печь.
Китель
свесил с табурета полость, –
Засмотрелся
эмигрант в окно:
Вежливость,
и честность, и веселость...
Он
от них отвык уже давно.
<1923>