Безмерно жутко в
полночь на погосте
Внимать унылому
шипению ольхи...
Еще страшнее в
зале на помосте
Читать на
вечерах свои стихи.
Стоит столбом
испуганная Муза,
Волнуясь,
комкает интимные слова,
А перед ней, как
страшная Медуза,
Стоглазая чужая
голова...
Такое чувство
ощущает кролик,
Когда над ним
удав раскроет пасть,
Как хорошо,
когда поставят столик:
Хоть ноги
спрячешь – и нельзя упасть...
А по рядам, всей
ощущаешь кожей,
Порхает мысль в
зловещей тишине:
«Ах, Боже мой,
какой он непохожий
На образ тот,
что рисовался мне!»
У Музы спазма
подступает к глотке,
Застыло время, в
сердце алый свет.
Какие-то
разряженные тетки
Наводят, щурясь,
на тебя лорнет...
Как подчеркнуть
курсивом слова шутку?
Как расцветить
волненьем тона боль?
И, как суфлер,
запрятавшийся в будку,
Дубовым голосом
бубнишь чужую роль.
А лишь вчера,
когда вот эти строки
Качались в беззаботной
голове,
Когда у Музы
разгорались щеки,
А за окном плыл
голубь в синеве,
И чай дымился в
солнечном стакане,
И папироса тлела
над рукой, –
Мгновенья плыли
в ласковом тумане
И так был тих
задумчивый покой...
Скорей,
скорей... Еще четыре строчки.
Зал потонул в
сверкающем чаду.
На берег выйду у
последней точки
И полной грудью
дух переведу!
<1925>