В
грудь домов вплывает речка гулко,
В
лабиринте тесном и чужом
Улочка
кружит сквозь переулки,
И
этаж навис над этажом.
Карлики
ль настроили домишек?
Мыши
ль грызли узкие ходы?
Черепицы
острогранных вышек
Тянут
к небу четкие ряды.
А вода бежит волнистой ртутью,
Хлещет-плещет тускло-серой мутью,
Мостики игрушечные спят,
Стены дышат сыростью и жутью,
Догорает красный виноград.
Вместе с сумерками тихо
В переулок проскользни:
Дня нелепая шумиха
Сгинет в дремлющей тени...
Тускло блещет позолота
Над харчевней расписной,
У крутого поворота
Вязь пословицы резной.
Переплеты балок черных,
Соты окон – вверх до крыш,
А внизу, в огнях узорных,
Засияли стекла ниш, –
Лавки – лакомее тортов:
Маски, скрипки, парики,
Груды кремовых ботфортов
И слоновые клыки...
Череп, ломаная цитра,
Кант, оптический набор...
Как готическая митра,
В синей мгле встает собор:
У церковных стен застывших –
Лютер, с поднятой рукой,
Будит пафос дней уплывших
Перед площадью глухой...
Друга
нет – он на другой планете,
В
сумасшедшей, горестной Москве...
Мы бы
здесь вдвоем теперь, как дети,
Рыскали
в вечерней синеве.
В
«Золотой Олень» вошли бы чинно,
Заказали
сыра и вина,
И
молчали б с ним под треск камина
У
цветного, узкого окна!..
Но вода бежит волнистой ртутью,
Хлещет-плещет тускло-серой мутью.
Мостики игрушечные спят.
Стены дышат сыростью и жутью.
Друга нет – и нет путей назад.
1922