I
Шумит,
поет и плещет Вилия.
Качается
прибрежная пшеница...
У
отмели – сырая колея,
А
в чаще дом – приземистая птица.
Я
поведу вас узкою тропой, –
Вы
не боитесь жаб и паутины? –
Вдоль
мельницы пустынной и слепой,
Сквозь
заросли сирени и малины...
Вот
здесь, за яблоней, уютно и темно:
Под
серым домом борт махровой мальвы.
Игрушка
детская уставилась в окно,
А
у порога щит с приветом «Salve»*.
Скорее
спрячьте в яблоню лицо!
На
песню пчелок в липовых сережках
Ребенок
пухлый вышел на крыльцо,
Качаясь
робко на неверных ножках.
Как
хорошо жужжит в траве родник!
Как
много в небе странной синей краски!
И
вдруг свинье, взрывающей цветник,
Смеясь,
грозит кистями опояски...
А
мать сквозь сад идет на шум в овин,
В
высоких сапогах, в поблекшем платье,
Спешит,
перелезает через тын, –
Хранит
свое добро от местных братьев.
Грубеют
руки, сердце и душа:
Здесь
сад, там хлев, и куры, и коровы.
Старуха
нянька бродит, чуть дыша,
И
все бубнит, вздыхая, о Тамбове...
Муж
пал в борьбе с мужицким сыпняком.
Одна
среди полей и печенегов,
Она,
как волк, хранит дитя и дом
От
злых поборов и лихих набегов...
Продаст
– обманут, купит – проведут,
За
каждый ржавый гвоздь тупая свара, –
Звериный
быт сжал сердце, словно спрут,
Все
дни в грызне – от кухни до амбара.
Но
иногда, как светлый добрый гость,
Зайдет
кузнец иль тихая крестьянка –
И
вот, стыдясь, бежит из сердца злость...
Войдут,
вздохнут. В платочке меду банка.
О
муже вспомнят: как он их лечил.
Посетуют
на новые затеи.
Кузнец
серьезный, – руки в сетке жил,
Тугой
платок прильнул к воловьей шее...
Комод
раскроет, зазвенев замком,
Даст
кузнецу пакет грудного чая,
А
гостье лифчик с синим пояском –
И
вновь в окно засмотрится, скучая.
Клубясь,
плывут над садом облака.
Работа
ждет: все злей торопит лето...
В
стекло стучится детская рука
С
багряно-желтой кистью бересклета.
__________
*«Здравствуй»
(лат.).
II
Уходит
в даль грядой литовский лес.
Внизу
полотна розовой гречихи.
Сквозь
клочья сосен мреет глубь небес,
А
в бурой чаще бродит ветер тихий...
Клокочет
ключ, студеная вода.
На
мшистом пне, к струям склонивши плечи,
Сидит
она, сбежавши от труда,
И
жадно ловит плеск болтливой речи.
Вода
звенит о радости земной,
Вода
шумит о вечности мгновенья.
На
ярких мхах горит веселый зной,
И
муравьи бегут у ног в смятенье.
У
пня в лукошке пестрый клад грибов:
Лимонные
в оборочках лисички,
Моховики
– охапки толстых лбов
И
ветка лакированной бруснички.
Она
встает, вздыхая, и идет:
Спешит
сквозь лес к полям и огороду,
Теленка
приласкает у ворот
И
бросит в будку хлеба псу-уроду.
Табак
подсох, на нижних листьях пыль,
Пора
срывать, развешивать вдоль крыши...
Под
грушу грузную, кряхтя, воткнет костыль,
Шугнет
свиненка из балконной ниши...
Пройдет
к реке и долго смотрит вдаль:
Там,
далеко, за виленской землею,
Угрюмо
бродит Русская Печаль
В
пустых полях, поросших лебедою.
Там
близкие: сестра, и брат, и мать.
Но
где? Но живы ль? Нет путей оттуда...
Когда
б их всех под этот кров собрать,
Вся
жизнь вокруг здесь расцвела б, как чудо!
Проснулся
б серый дом и огород...
Что
ей одной и кровля и избыток!
И
труд бы стал ей радостью забот,
И
плыл бы день за днем, как светлый свиток...
Она
глядит: вдоль бора ожил путь,
В
песке клячонки напрягают ноги,
Плетутся
беженцы. В глазах тупая жуть.
В
телегах скарб, лохматый и убогий.
Так
каждый день: как будто из могил,
Они
бредут за шагом шаг оттуда, –
И
каждый ей желанен был и мил,
Как
старый гость среди чужого люда.
Бежит,
– расспросит... Горек их ответ.
Телеги
завернет к своей калитке:
Идет
в чулан, и вмиг готов обед,
И
все, что есть, спеша раздаст до нитки...
И
вот опять в долину новых бед,
Скрипя,
ползут невзрачные повозки.
Она
стоит и молча смотрит вслед.
Шумит
река. Качаются березки.
III
Седая
ночь из сада смотрит в дом.
Шуршат
кусты, и сонно стонут ставни.
Спираль
обоев свесилась винтом,
Под
ней на стенке – замок стародавний.
Горит
свеча. На тонкое лицо
Дрожащий
свет упал косым румянцем.
На
рваной скатерти домашнее винцо,
И
чай, и сыр, и булки с темным глянцем.
У
докторши сегодня пир горой:
И
дом другой, и вся она другая –
Сегодня
утром в тишине сырой
К
ней постучалась путница чужая.
С
большим мешком на худеньких плечах,
Косясь
сквозь сад на алые амбары,
Она,
сияя в утренних лучах,
Спросила:
«Где дорога в Кошедары?»
И
как-то так, как в поезде порой,
Они
разговорились незаметно, –
Ребенок
рассмешил ее игрой,
И
яблони кивнули ей приветно...
И
вот осталась. В поздний темный час,
Как
две сестры, они шептались тихо,
И
пальцы их сплетались много раз,
А
ночь в окно смотрела, как волчиха:
Россия
– заушенье – боль – и стыд,
И
лисье бегство через сто рогаток,
И
наглый бич бессмысленных обид,
И
будущее – цепь немых загадок...
Вплетая
в шепот все растущий плеск,
В
саду запел дорожный колоколец.
Беспечный
смех – и черных веток треск,
И
лай собак из всех глухих околиц...
Трещит
крыльцо. Влетают впопыхах
Веселые,
как буйные цыганки,
С
кульками и пакетами в руках
Три
гостьи, три знакомых хуторянки.
Под
темным небом толстый самовар
Опять
гудит и мечет к звездам пламя,
А
в комнате раздолье и угар, –
Хохочет
докторша, трясется замок в раме...
Журчит-звенит
болтливый разговор:
«В
обмен на соль добыли две холстины,
И
воз жердей купили на забор!
И
насушили куль лесной малины!..»
Мужчины
там... Вернутся ли назад?
Воюют?
Сгинули? С востока нет ни слова.
А
жизнь не ждет – и хлев, и луг, и сад
Зовут
к работе властно и сурово.
Ни
книг, ни нот... Движенья их резки,
И
руки жестче дланей амазонок...
Смеются,
пьют. К свече летят жуки.
В
соседней спальне кротко спит ребенок.
IV
Проходят
дни... В аллее свет и тень,
Под
липами лениво пляшут блики.
Тяжелый
жернов, вдвинутый на пень,
Оброс
вокруг усами ежевики...
В
конце аллеи севший на бок склеп:
За
ржавой грудью выгнутой решетки
Портрет
врача, венок, истлевший креп,
И
глаз лампадки, розовый и кроткий.
Кричит
петух. В колодезной бадье
Полощутся
лохматые утята.
Сквозь
сеть малины промелькнул в ладье
Старик-кузнец,
отчаливший куда-то.
Перед
крыльцом понурый пегий конь,
В
тележке куль: мука – одежда – птица...
Раскрыла
двери смуглая ладонь,
И
вышла докторша и новая жилица.
Опять
на Запад, к новым берегам, –
Напрасно
та всю ночь ее молила
Остаться
здесь, где кров и птичий гам,
Поля
и труд, и гладь речного ила...
Нельзя!
На Запад! Где-то там отец,
Она
его напрасно ищет с мая...
Ее
знакомый, виленский купец,
Видал
его в Дармштадте у трамвая...
Возница
влез на козлы и молчит.
Уходит
гостья в дом обнять ребенка,
Вернулась,
села, – мягкий гул копыт,
И
вот опять в кустах нырнула лошаденка...
Опять
одна... Веранда спит в лучах.
В
окне играет мирно с нянькой Лиза.
Собака
спит на старых кирпичах,
И
тмин висит у пыльного карниза.
Пошла
полоть в дремучий огород,
За
ней гурьбой вихлястые утята...
Но
труд постыл, – и снова от ворот
Идет
в поля на зов реки косматой.
Слетелись
галки к отмели косой.
За
Вилией штыки на солнце блещут...
Хлеба
под ветром льются полосой,
И
волосы из-под платка трепещут.
Вдали
у бора снова цепь телег:
Скрипят-ползут
печальным длинным рядом.
Безудержный,
мятущийся набег
Из
русского бушующего ада.
Она
стоит и смотрит: не понять!..
Тучнеет
хлеб в томлении ленивом,
Синеет
даль. Стрижей веселых рать
Влетает
в гнезда под речным обрывом.
У
отмели – сырая колея.
Ребята
плещутся. Щенок за уткой мчится...
Шумит,
поет и плещет Вилия,
Качается
прибрежная пшеница.
<1922>