Посвящается тем, кто мечтает о советской визе
Перед гаснущим камином щуря
сонные глаза,
Я смотрел, как алый уголь
покрывала бирюза.
Вдруг нежданной светлой гостьей,
между шкафом и стеной,
Андерсеновская фея закачалась
предо мной.
Усадил ее я в кресло, пледом ноги
ей покрыл,
Дождевик ее росистый на корзине
разложил...
Лучезарными глазами улыбаясь и
маня,
Фея ласково спросила: «Что
попросишь у меня?»
В сумке кожаной и грубой, – уж
меня не проведешь, –
Угадал я очертанья старых
сказочных галош:
Кто б ты ни был, резвый мальчик
или сморщенный старик,
Чуть надел их, все что хочешь, ты
увидишь в тот же миг...
«Фея, друг мой, вот газеты... чай
и булки... Будь добра:
Одолжи Галоши Счастья, посиди
здесь до утра!»
И пока она возилась, вскинув
кудри над щекой, –
Предо мной встал пестрый город за
широкою рекой:
Разноцветные церквушки, пятна
лавок и ларьков,
Лента стен, собор и барки... Ах,
опять увижу Псков!
Влез в галоши... Даль свернулась.
Шпалы, ребра деревень...
Я на площади соборной очутился в
серый день.
* * *
По базару вялым шагом, как
угрюмые быки,
Шли в суконных шлемах чуйки, к
небу вскинувши штыки.
Дети рылись в грудах сора, а в
пустых мучных рядах
Зябли люди с жалким хламом на
трясущихся руках.
«Возвратились?» – тихо вскликнул
мой знакомый у ворот,
И в глазах его запавших прочитал
я: «Идиот».
«Батов жив?» – «Давно расстрелян».
– «Лев Кузьмич?» –
– «Возвратный тиф». –
Все, кого любил и знал я, отошли,
как светлый миф...
Ветер дергал над Чекою палку с
красным кумачом,
На крыльце торчал китаец,
прислонясь к ружью плечом,
Молчаливый двор гостиный
притаился, как сова,
Над разбитою лампадой – совнархозные
слова...
На реке Пскове – пустыня. Где
веселые ладьи?
Черт слизнул и соль, и рыбу, и
дубовые бадьи...
Как небритый старый нищий, весь
зарос навозом вал,
Дом, где жил я за рекою,
комсомольским клубом стал.
Кровли нет. Всех близких стерли. Постоял
я на углу –
И пошел в Галошах Счастья в злую
уличную мглу.
Странно! Люди мне встречались
двух невиданных пород:
У одних – избыток силы, у других –
наоборот.
Ах, таких ужасных нищих и таких
тревожных глаз
Не коснется, не опишет
человеческий рассказ...
У пролома предо мною некто в
кожаном предстал:
«Кто такой? Шпион? Бумаги!»
Вскинул нос – Сарданапал!
Я Галоши Счастья сбросил и
дрожащею рукой
Размахнулся над безмолвной,
убегающей рекой.
* * *
На столе письмо белело, – потаенный
гордый стон,
Под жилетною подкладкой
проскользнувший за кордон.
Фея – вздор. Зачем датчанке
прилетать в Passy ко мне?
Я, отравленный посланьем, в
старый Псков слетал во сне.
<1924>