Помню май в Берлине блеклом:
Каждый день, как
раб наемный,
Дождь с утра
дубасил в стекла –
Монотонный,
неуемный...
Хлюпал-булькал
плеск струистый.
Разбухало все в
природе, –
Вишни были
водянисты,
И табак сырел в
комоде.
Переулок был безлюден,
Тая в мутной синеве,
И мозги мои, как студень,
Колыхались в голове.
Не потоп ли? Весь в смущенье,
Ощутил я трепет
рабий:
Потерял Господь
терпенье, –
И опять
разверзлись хляби...
Я к издателю
собрался
Сговориться о
ковчеге,
Но подумал... и
остался:
Пусть уж тонет,
дьявол пегий!
Сквозь гардины с дрожью в теле
Заглянул
я за карниз:
Пустяки! Вода с панели
Уходила в трубы вниз.
А теперь сижу я в Риме.
Август месяц на
исходе,
Но лучи
неукротимы
От восхода до
захода.
Ртуть за
градусник полезла,
Сохнут пальмы,
скачут блохи,
Вся вода в трубе
исчезла
И из крана –
только вздохи.
Целый день лимонным соком
Укрощаю душный жар,
А сквозь ставень медным оком
Рдеет солнечный пожар.
О Господь! Твои загадки
Выше нашего
сознанья...
Мне ли править
опечатки
В пестрой книге
мирозданья?
Но глаза к Тебе
подъемлю,
Чтоб Тебя
обеспокоить:
Ты не мог ли
нашу землю
Лучше как-нибудь
устроить?
Климат мог быть в центре суше,
А на юге посвежей,
Или б дал нам вместо туши
Тело легкое чижей...
Дождь иль зной, а чиж-мечтатель
Распевает гимн в
три ноты.
Платье, кровля и
издатель –
Никакой о них
заботы!
Что ему наш мир
бездушный,
Революции и
визы?
Вон обед его
воздушный –
Сотни мошек
бледно-сизых...
Вся земля ему отрада,
Всюду родина над ним –
И совсем ему не надо
Ни в Берлин летать, ни в Рим.
1923
Рим