Врезанные в
песок заливы –
кривы
и плоски;
с неба ускакала
закатная конница,
ивы,
березки –
тощи.
Бежит, бежит,
бежит
девочка вдоль
рощи:
то наклонится,
то выгнется,
словно мяч
бросая;
треплется
голубая
ленточка, дрожит,
а сама босая.
Глаза – птичьи,
на висках
кисточкой румянец...
Померанец
желтеет в
осеннем величьи...
Скоро ночь-схимница
махнет манатьей
на море,
совсем не
античной.
Дело не в
мраморе,
не в трубе
зычной,
во вдовьей
пазухе,
материнской утробе,
теплой могиле.
Просили
обе:
внучка и бабушка
(она – добрая,
старая, всё
знает)
зорьке ясной
подождать,
до лесочка добежать,
но
курочка-рябушка
улетела,
в лугах
потемнело...
«Домой!» –
кричат за рекой.
Девочка всё
бежит, бежит,
глупая.
Пробежала
полсотни лет,
а конца нет.
Сердце еле
бьется.
Наверху в
темноте поется
сладко-пленительно,
утешительно:
–
Тирли-тирлинда! я – Психея.
Тирли-то-то,
тирли-то-то.
Я пестрых
крыльев не имею,
но не поймал
меня никто!
Тирли-то-то!
Полно бегать,
мышонок мой!
Из-за реки уж
кричат: «Домой!»
1921