«Не
позволяй страстям своим
переступать
порог воли твоей.
–
Но Аллах мудрее...»
(Тысяча
и одна ночь)
Большими
тихими дорогами,
Большими
тихими шагами...
Душа,
как камень, в воду брошенный –
Все
расширяющимися кругами...
Та
глубока – вода, и та темна – вода...
Душа
на все века – схороненá в груди.
И
так достать ее оттуда надо мне,
И
так сказать я ей хочу: в мою иди!
27 апреля 1920
Целому
морю – нужно все небо,
Целому
сердцу – нужен весь Бог.
27 апреля 1920
«То
– вопреки всему – Англия...»
Пахнуло
Англией – и морем –
И
доблестью. – Суров и статен.
–
Так, связываясь с новым горем,
Смеюсь,
как юнга на канате
Смеется
в час великой бури,
Наедине
с господним гневом.
В
блаженной, обезьяньей дури
Пляша
над пенящимся зевом.
Упорны
эти руки, – прочен
Канат,
– привык к морской метели!
И
сердце доблестно, – а впрочем,
Не
всем же умирать в постели!
И
вот, весь холод тьмы беззвездной
Вдохнув
– на самой мачте – с краю –
Над
разверзающейся бездной
–
Смеясь! – ресницы опускаю...
27 апреля 1920
Времени
у нас часок.
Дальше
– вечность друг без друга!
А в
песочнице – песок –
Утечет!
Что
меня к тебе влечет –
Вовсе
не твоя заслуга!
Просто
страх, что роза щек –
Отцветет.
Ты
на солнечных часах
Монастырских
– вызнал время?
На
небесных на весах –
Взвесил
– час?
Для
созвездий и для нас –
Тот
же час – один – над всеми.
Не
хочу, чтобы зачах –
Этот
час!
Только
маленький часок
Я у
Вечности украла.
Только
час – на ...............
Всю
любовь.
Мой
весь грех, моя – вся кара.
И
обоих нас – укроет –
Песок.
«я
в темноте ничего не чувствую:
что
рука – что доска».
Да,
друг невиданный, неслыханный
С
тобой. – Фонарик потуши!
Я
знаю все ходы и выходы
В
тюремной крепости души.
Вся
стража – розами увенчана:
Слепая,
шалая толпа!
–
Всех ослепила – ибо женщина,
Все
вижу – ибо я слепа.
Закрой
глаза и не оспаривай
Руки
в руке. – Упал засов. –
Нет
– то не туча и не зарево!
То
конь мой, ждущий седоков!
Мужайся:
я твой щит и мужество!
Я –
страсть твоя, как в оны дни!
А
если голова закружится,
На
небо звездное взгляни!
6
– «А впрочем, Вы ведь никогда
не ходите мимо моего дому…»
не ходите мимо моего дому…»
Мой путь не лежит мимо дому –
твоего.
Мой путь не лежит мимо дому –
ничьего.
А всё же с пути сбиваюсь,
(Особо весной!)
А всё же по людям маюсь,
Как пёс под луной.
Желанная всюду гостья!
Всем спать не даю!
Я с дедом играю в кости,
А с внуком – пою.
Ко мне не ревнуют жёны:
Я – голос и взгляд.
И мне не один влюблённый
Не вывел палат.
Смешно от щедрот незваных
Мне ваших, купцы!
Сама воздвигаю зá ночь –
Мосты и дворцы.
(А что говорю, не слушай!
Всё мелет – бабьё!)
Сама поутру разрушу
Творенье своё.
Хоромы – как сноп соломы – ничего!
Мой путь не лежит мимо дому –
твоего.
27 апреля 1920
Глаза
участливой соседки
И
ровные шаги старушьи.
В
руках, свисающих как ветки –
Божественное
равнодушье.
А
юноша греметь с трибуны
Устал.
– Все молнии иссякли. –
Лишь
изредка на лоб мой юный
Слова
– тяжелые, как капли.
Луна
как рубище льняное
Вдоль
членов, кажущихся дымом.
–
Как хорошо мне под луною –
С
нелюбящим и нелюбимым.
29 апреля 1920
«День
– для работы, вечер – для беседы,
а
ночью нужно спать».
Нет,
легче жизнь отдать, чем час
Сего
блаженного тумана!
Ты
мне велишь – единственный приказ! –
И
засыпать и просыпаться – рано.
Пожалуй,
что и снов нельзя
Мне
видеть, как глаза закрою.
Не
проще ли тогда – глаза
Закрыть
мне собственной рукою?
Но
я боюсь, что все ж не будут спать
Глаза
в гробу – мертвецким сном законным.
Оставь
меня. И отпусти опять:
Совенка
– в ночь, бессонную – к бессонным.
14 мая 1920
В
мешок и в воду – подвиг доблестный!
Любить
немножко – грех большой.
Ты,
ласковый с малейшим волосом,
Неласковый
с моей душой.
Червонным
куполом прельщаются
И
вóроны, и голубки.
Кудрям
– все прихоти прощаются,
Как
гиацинту – завитки.
Грех
над церковкой златоглавою
Кружить
– и не молиться в ней.
Под
этой шапкою кудрявою
Не
хочешь ты души моей!
Вникая
в прядки золотистые,
Не
слышишь жалобы смешной:
О,
если б ты – вот так же истово
Клонился
над моей душой!
14 мая 1920
На
бренность бедную мою
Взираешь,
слов не расточая.
Ты
– каменный, а я пою,
Ты
– памятник, а я летаю.
Я
знаю, что нежнейший май
Пред
оком Вечности – ничтожен.
Но
птица я – и не пеняй,
Что
легкий мне закон положен.
16 мая 1920
Когда
отталкивают в грудь,
Ты
на ноги надейся – встанут!
Стучись
опять к кому-нибудь,
Чтоб
снова вечер был обманут.
.............
с канатной вышины
Швыряй
им жемчуга и розы.
.....,
друзьям твоим нужны –
Стихи,
а не простые слезы.
16 мая 1920
Сказавший
всем страстям: прости –
Прости
и ты.
Обиды
наглоталась всласть.
Как
хлещущий библейский стих,
Читаю
я в глазах твоих:
«Дурная
страсть!»
В
руках, тебе несущих есть,
Читаешь
– лесть.
И
смех мой – ревность всех сердец! –
Как
прокаженных бубенец –
Гремит
тебе.
И
по тому, как в руки вдруг
Кирку
берешь – чтоб рук
Не
взять (не те же ли цветы?),
Так
ясно мне – до тьмы в очах! –
Что
не было в твоих стадах
Черней
– овцы.
Есть
остров – благостью Отца, –
Где
мне не надо бубенца,
Где
черный пух –
Вдоль
каждой изгороди. – Да. –
Есть
в мире – черные стада.
Другой
пастух.
17 мая 1920
Да,
вздохов обо мне – край непочатый!
А
может быть – мне легче быть проклятой!
А
может быть – цыганские заплаты –
Смиренные
– мои
Не
меньше, чем несмешанное злато,
Чем
белизной пылающие латы
Пред
ликом судии.
Долг
плясуна – не дрогнуть вдоль каната,
Долг
плясуна – забыть, что знал когда-то –
Иное
вещество,
Чем
воздух – под ногой своей крылатой!
Оставь
его. Он – как и ты – глашатай
Господа
своего.
17 мая 1920
Суда
поспешно не чини:
Непрочен
суд земной!
И голубиной
– не черни
Галчонка
– белизной.
А
впрочем – что ж, коли не лень!
Но
всех перелюбя,
Быть
может, я в тот черный день
Очнусь
– белей тебя!
17 мая 1920
«Я
не хочу – не мог – и не умею Вас
обидеть».
Так
из дому, гонимая тоской,
–
Тобой! – всей женской памятью, всей жаждой,
Всей
страстью – позабыть! – Как вал морской,
Ношусь
вдоль всех штыков, мешков и граждан.
О
вспененный высокий вал морской
Вдоль
каменной советской Поварской!
Над
дремлющей борзой склонюсь – и вдруг –
Твои
глаза! – Все руки по иконам –
Твои!
– О, если бы ты был без глаз, без рук,
Чтоб
мне не помнить их, не помнить их, не помнить!
И,
приступом, как резвая волна,
Беру
головоломные дома.
Всех
перецеловала чередом.
Вишу
в окне. – Москва в кругу просторном.
Ведь
любит вся Москва меня! – А вот твой дом...
Смеюсь,
смеюсь, смеюсь с зажатым горлом.
И
пятилетний, прожевав пшено:
– «Без
Вас нам скучно, а с тобой смешно»...
Так,
оплетенная венком детей,
Сквозь
сон – слова: «Боюсь, под корень рубит –
Поляк...
Ну что? – Ну как? – Нет новостей?»
– «Нет,
– впрочем, есть: что он меня не любит!»
И,
репликою мужа изумив,
Иду
к жене – внимать, как друг ревнив.
Стихи
– цветы – (И кто их не дает
Мне
за стихи?) В руках – целая вьюга!
Тень
на домах ползет. – Вперед! Вперед!
Чтоб
по людскому цирковому кругу
Дурную
память загонять в конец, –
Чтоб
только не очнуться, наконец!
Так
от тебя, как от самой Чумы,
Вдоль
всей Москвы – ....... длинноногой
Кружить,
кружить, кружить до самой тьмы –
Чтоб,
наконец, у своего порога
Остановиться,
дух переводя...
– И
в дом войти, чтоб вновь найти – тебя!
17-19 мая 1920
Восхищенной
и восхищённой,
Сны
видящей средь бела дня,
Все
спящей видели меня,
Никто
меня не видел сонной.
И
оттого, что целый день
Сны
проплывают пред глазами,
Уж
ночью мне ложиться – лень.
И
вот, тоскующая тень,
Стою
над спящими друзьями.
17-19 мая 1920
Пригвождена
к позорному столбу
Славянской
совести старинной,
С
змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я
утверждаю, что – невинна.
Я
утверждаю, что во мне покой
Причастницы
перед причастьем.
Что
не моя вина, что я с рукой
По
площадям стою – за счастьем.
Пересмотрите
все мое добро,
Скажите
– или я ослепла?
Где
золото мое? Где серебро?
В
моей руке – лишь горстка пепла!
И
это все, что лестью и мольбой
Я
выпросила у счастливых.
И
это все, что я возьму с собой
В
край целований молчаливых.
Пригвождена
к позорному столбу,
Я
все ж скажу, что я тебя люблю.
Что
ни одна до самых недр – мать
Так
на ребенка своего не взглянет.
Что
за тебя, который делом занят,
Не
умереть хочу, а умирать.
Ты
не поймешь, – малы мои слова! –
Как
мало мне позорного столба!
Что
если б знамя мне доверил полк,
И
вдруг бы ты предстал перед глазами –
С
другим в руке – окаменев как столб,
Моя
рука бы выпустила знамя...
И
эту честь последнюю поправ,
Прениже
ног твоих, прениже трав.
Твоей
рукой к позорному столбу
Пригвождена
– березкой на лугу
Сей
столб встает мне, и не рокот толп –
То
голуби воркуют утром рано...
И все
уже отдав, сей черный столб
Я
не отдам – за красный нимб Руана!
Ты
этого хотел. – Так. – Аллилуйя.
Я
руку, бьющую меня, целую.
В
грудь оттолкнувшую – к груди тяну,
Чтоб,
удивясь, прослушал – тишину.
И
чтоб потом, с улыбкой равнодушной:
–
Мое дитя становится послушным!
Не
первый день, а многие века
Уже
тяну тебя к груди, рука
Монашеская
– хладная до жара! –
Рука
– о Элоиза! – Абеляра.
В
гром кафедральный – дабы насмерть бить –
Ты,
белой молнией взлетевший бич!
19 мая 1920, Канун Вознесения
Сей
рукой, о коей мореходы
Протрубили
нá сто солнц окрест,
Сей
рукой, в ночах ковавшей – оды,
Как
неграмотная ставлю – крест.
Если
ж мало, – наперед согласна!
Обе
их на плаху, чтоб в ночи
Хлынувшим
– веселым валом красным
Затопить
чернильные ручьи!
20 мая 1920
21
И не спасут ни стансы, ни созвездья.
А это называется – возмездье
За то, что каждый раз,
Стан разгибая над строкой упорной,
Искала я над лбом своим просторным
Звёзд только, а не глаз.
Что самодержцем Вас признав на веру,
– Ах, ни единый миг, прекрасный
Эрос,
Без Вас мне не был пуст!
Что по ночам, в торжественных туманах,
Искала я у нежных уст румяных –
Рифм только, а не уст.
Возмездие за то, что злейшим судьям
Была – как снег, что здесь, под
левой грудью –
Вечный апофеоз!
Что с глазу нá глаз с молодым Востоком
Искала я на лбу своём высоком
Зорь только, а не роз!
20 мая 1920
Не
так уж подло и не так уж просто,
Как
хочется тебе, чтоб крепче спать.
Теперь
иди. С высокого помоста
Кивну
тебе опять.
И,
удивленно подымая брови,
Увидишь
ты, что зря меня чернил:
Что
я писала – чернотою крови,
Не
пурпуром чернил.
Кто
создан из камня, кто создан из глины, –
А я
серебрюсь и сверкаю!
Мне
дело – измена, мне имя – Марина,
Я –
бренная пена морская.
Кто
создан из глины, кто создан из плоти –
Тем
гроб и надгробные плиты...
– В
купели морской крещена – и в полете
Своем
– непрестанно разбита!
Сквозь
каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется
мое своеволье.
Меня
– видишь кудри беспутные эти? –
Земною
не сделаешь солью.
Дробясь
о гранитные ваши колена,
Я с
каждой волной – воскресаю!
Да
здравствует пена – веселая пена –
Высокая
пена морская!
23 мая 1920
Возьмите
все, мне ничего не надо.
И
вывезите в..................................
Как
за решетку розового сада
Когда-то
Бог – своей рукою – ту.
Возьмите
все, чего не покупала:
Вот
................., и ......, и тетрадь.
Я
все равно – с такой горы упала,
Что
никогда мне жизни не собрать!
Да,
в этот час мне жаль, что так бесславно
Я
прожила, в таком глубоком сне, –
Щенком
слепым! – Столкнув меня в канаву,
Благое
дело сотворите мне.
И
вместо той – как ......................
Как
рокот площадных вселенских волн –
Вам
маленькая слава будет – эта:
Что
из-за Вас ...... – новый холм.
23 мая 1920
СМЕРТЬ ТАНЦОВЩИЦЫ
Вижу
комнату парадную,
Белизну
и блеск шелков.
Через
всё – тропу громадную –
–
Черную – к тебе, альков.
В
головах – доспехи бранные
Вижу:
веер и канат.
– И
глаза твои стеклянные,
Отражавшие
закат.
24 мая 1920
Я
не танцую, – без моей вины
Пошло
волнами розовое платье.
Но
вот обеими руками вдруг
Перехитрен,
накрыт и пойман – ветер.
Молчит,
хитрец. – Лишь там, внизу колен,
Чуть-чуть
в краях подрагивает. – Пойман!
О,
если б Прихоть я сдержать могла,
Как
разволнованное ветром платье!
24 мая 1920
Глазами
ведьмы зачарованной
Гляжу
на Божие дитя запретное.
С
тех пор как мне душа дарована,
Я
стала тихая и безответная.
Забыла,
как речною чайкою
Всю
ночь стонала под людскими окнами.
Я в
белом чепчике теперь – хозяйкою
Хожу
степенною, голубоокою.
И
даже кольца стали тусклые,
Рука
на солнце – как мертвец спеленутый.
Так
солон хлеб мой, что нейдет, во рту стоит, –
А в
солонице соль лежит нетронута...
25 мая 1920