Помню, помню – и другое. Ночь.
Неаполь. Сон счастливый.
Как же
все переменилось? Люди стали смертной нивой.
Отвратительно-красивый
отблеск лавы клокотал,
Точно
чем-то был подделан между этих черных скал.
В
страшной жидкости кипела точно чуждая прикраса,
Как
разорванное тело, как растерзанное мясо.
Точно
пиния вздымался расползающийся пар,
Накоплялся
и взметался ужасающий пожар.
Красный,
серый, томно-серый, белый пар, а снизу лава, –
Так
чудовищный Везувий забавлялся величаво.
Изверженье,
изверженье, в самом слове ужас есть,
В нем
уродливость намеков, всех оттенков вам не счесть.
В нем
размах, и пьяность, рьяность огневого водопада,
Убедительность
потока, отвратительность распада.
Там в
одной спаленной груде – звери, люди, и дома,
Пепел,
более губящий, чем Азийская чума.
Свет
искусства, слово мысли, губы в первом поцелуе,
Замели,
сожгли, застигли лавно-пепельные струи.
Ненасытного
удава звенья сжали целый мир,
Здесь
хозяин пьяный – Лава, будут помнить этот пир.