Мы плыли по
светлой вечерней воде,
Все были свои, и
чужого нигде,
А волны
дробились в своей череде
Живые они,
голубые.
Играли мы
веслами, чуть шевеля,
Далеко, далеко
осталась земля,
Бел Сокол – названье
того Корабля.
Родные на нем,
все родные.
Сидел у руля
златоокий Пророк,
И был он как
будто совсем одинок,
И страшный
внезапно пропел он намек.
Морские в нем
страсти, морские.
Год скрепился, день сосчитан, миг бежит и
не вернется,
Час назначен, в диком плаче словно
пыль взметнутся все,
Кто тебе казался Богом, волколаком
обернется,
Сорок громов, водоемов, сорок
молний в их красе.
Бойтесь, бойтесь! Безвозвратно! Ничего уж
не исправишь!
Все убитые – восстали. Все
задавленные – тут.
Горше всех лукавств убогих – что теперь
еще лукавишь,
А глаза твои – как щели, сам себе
назначил суд.
Сядешь
– пламень, ляжешь – камень, в пропасть кинешься – замкнется,
В ночь склубишься – сорок молний
миру выявят уклон,
Вся Вселенная смутится, и в седой клубок
свернется.
Слышишь громы? Сорок громов! Падай,
падай, осужден!
Был бледен и
страшен Пророк у руля,
И все мы
дрожали, вещаньям внемля,
И волны качали
оплот Корабля.
Живые они,
голубые.
Мы поняли, что
он хотел нам сказать,
О бездне скорбел
он, скользя через гладь,
Мы в Свете, но
Бездна должна отстрадать.
Родные грехи
нам, родные.
Мы плыли по
тихой и светлой воде,
Все было свое, и
чужого нигде,
Молитву мы пели
Вечерней Звезде.
Мария! Мария!
Мария!