Я был над Гангом. Только
что завеса
Ночных теней, алея,
порвалась.
Блеснули снова башни
Бенареса,
На небе воссиял
всемирный Глаз.
И снова, в сотый раз, –
о, в миллионный, –
День начал к ночи
длительный рассказ.
Я проходил в толпе, как
призрак сонный,
Узорной восхищаясь
пестротой,
Игрой всего, созвенной и
созвонной.
Вдруг я застыл. Над
самою водой,
Лик бледный обратя в
слезах к Востоку,
Убогий, вдохновенный,
молодой, –
Возник слепец. Он
огненному Оку
Слагал, склоняясь,
громкие псалмы,
Из слов цветных сплетая
поволоку.
Поток огня, взорвавшийся
из тьмы,
Светясь, дрожа, себя
перебивая,
Дождь золотой из
прорванной сумы, –
Рыдала и звенела речь
живая.
И он склонялся,
И он качался,
И расцвечался
Огнем живым.
Рыдал, взметенный,
Просил, влюбленный,
Молил, смущенный,
Был весь как дым.
Размер меняя,
Тоска двойная,
Перегоняя
Саму себя,
Лилась и пела,
И без предела
Она звенела,
Слова дробя.
Страдать жестоко,
По воле рока,
Не видя Ока
Пресветлых дней, –
Но лишь хваленье,
Без мглы сомненья,
Лишь песнопенья
Огню огней.
Привет – пустыням,
Над Гангом синим
Да не остынем
Своей душой.
Слепец несчастный,
Певец прекрасный,
Ты в пытке страстной
Мне не чужой.
И если, старым,
Ты к тем же чарам,
Сердечным жаром,
Все будешь петь, –
Мысль мыслью чуя,
Вздохнув, пройду я,
К тебе в суму я
Лишь брошу медь.