Я родился в цветущем
затишьи деревни,
Над ребенком звездилась лазурью сирень,
На опушке лесной,
светлоюной и древней,
И расцвел и отцвел мой младенческий день.
Не отцвел, – лишь,
светясь, перешел в перемену,
За цветами – цветы, к лепестку –
лепесток,
Опьяняющий ландыш
влюбляет вервену,
Васильки словно песнь из лазоревых строк.
На прудах расцветали,
белея, купавы,
В их прохладные чаши запрятался сон,
И качали мечту
шелестящие травы,
Был расцветом мой полдень сполна
обрамлен.
Я позднее ушел в
отдаленные страны,
Где как сталь под Луной холодеет магей,
И цветет булава, ест
цветы как тимпаны,
Как змеиные пасти ряды орхидей.
Я узнал, что цветы не
всегда благочестны,
Что в растеньях убийственный помысл
глубок.
Но в Змеиных Краях мне
не цвел неизвестный,
Мне приснившийся, снящийся, жуткий
цветок.
Лепестковый кошмар, лепестками
обильный,
Окровавленной чашей раскрылся во сне,
А кругом был простор
неоглядный и пыльный,
И чудовищный рев был подобен волне.
На несчетности душ
выдыхает он чары,
Захмелевший, тяжелый, разъятый цветок,
Чуть дохнет, меднокрасные
брызнут пожары,
И пролитая кровь – многодымный поток.
Эта сонная быль, чаша
полная гуда,
Смотрит тысячью глаз и стоит предо мной,
Из садов Сатаны к нам
восползшее чудо,
И как мед там внутри – заразительный
гной.