Их было триста,
привидений,
И шестьдесят еще, и
пять.
И я, ночной дождавшись
тени,
Вмешался в раут их опять.
Чтоб не нарушить этикета,
Надел я саван из холста.
И в зыби факельного света
Кругом плясала темнота.
Спина к спине, лицом в
пространство,
Плясали духи, семь и
семь.
И выявляла их убранство
Огнем пронизанная темь.
Как будто диво-дровосеки,
Что рубят лес без топора,
Те женщины, те человеки,
Что были живы лишь вчера.
Как бы ткачи незримой
ткани,
И отощавшие жнецы
В кроваво-пляшущем
тумане
В невольной пляске
мертвецы.
Плясать им не было отрады,
И все ж плясал их бледный круг,
И вились волосы как гады,
И закривились крючья рук.
И дух один, дугою руки,
На коже грузного быка,
На барабане сеял звуки,
Диктуя скоки трепака.
И дух другой – на тени
Вел наступательной войной,
И для плясавших привидений
Вливались в чан и кровь и гной.
И третий дух – по
черствой корке
Бросал теням из темноты,
И, как у раковины
створки,
У них приоткрывались
рты.
И тени с ужасом кружили
Непрерывающийся пляс.
Не подчиняясь звездной силе,
Не двигался тот жуткий час.
Та сатанинская затея
Все длила ход свой в
диком сне.
Вдруг ощутил я, холодея,
Что саван мой прилип ко
мне.
И, бросив ту, с кем был я в пляске,
В полях, где не видать ни зги,
Я убегал из страшной сказки,
И слышал сзади бег Яги.
Я в жизни вновь, в
часах, в их смене,
Я на цветущем берегу.
Но, отойдя от
привидений,
Сорвать свой саван не
могу.