В далекой долине, где дышит дыханье дымящихся давностью
дней,
Я думал дремотно о диве едином, которое Солнца древней.
Как звать его, знаю, но, преданный краю, где дымно цветут
головни,
Как няня – ребенка, я знанье качаю, себе напеваю: «Усни!»
В далекой долине, где все привиденно, где тело – утонченный
дух,
Я реял и деял, на пламени веял, был зренье, касанье и слух.
В раздвинутой дали глубокого дола ходили дрожание струн,
Мерцанья озер и последние светы давно Закатившихся лун.
На светы там светы, на тени там тени ложились, как лист на
листок,
Как дымы на дымы, что, ветром гонимы, бессильно курчавят
восток.
И я истомленно хотел аромата, жужжанья тяжелого пчел,
Но, весь бездыханный, был тихий и странный, мерцающий в
отсветах дол.
Цветы несосчитанно в дымах горели, но это цвели головни,
И вились повсюду кругом однодневки, лишь день промерцавшие
дни.
И тихо звенели, как память, без цели, часы, что мерцали лишь
час,
Что были не в силах замкнуть в мимолетность – в века
переброшенный сказ.
У всех однодневок глаза изумрудны, и саван на каждой –
сквозной,
Во всех головнях самоцветы; но в дыме, охвачены мглой и
золой.
В них очи, но волчьи, но совьи, но вдовьи упреки и жалость о
том,
Что, если б не доля, сиял бы там терем, где ныне обугленный
дом.
В далекой долине, среди привидений, искал я виденье одно,
И падали в сонное озеро звезды, стеля серебристое дно.
Я жадно смотрел на белевшие пеплы, но вдруг становился
слепым,
Когда, наклонясь над горячим рубином, вдыхал я развилистый
дым.
Я реял и деял, я между видений досмотр приникающий длил,
А пламя древесное тлело и млело, ища перебрызнувших сил.
Деревья, где каждая ветка – свершенье, до самого неба росли,
А я, как скупец, пепелище ошарив, искал изумрудов – в пыли.
Воздушные лики, и справа, и слева, тянулись губами ко мне,
Но дива иного, что Солнца древнее, искал я в замглённом
огне.
Внезапно сверкает разъятие клада, который скрывался года,
Но знай, что тревожить, безумный, не надо того, что ушло
навсегда.
Едва я увидел глаза, что горели в мой царственный полдень
звездой,
В далекой долине дремоты глубокой набат прокатился густой.
Где в струнном дрожаньи, над зеркалом влаги, качался, как
лилия, сон,
Кричащим, гремящим, по огненным чащам, прорвался хромающий
звон.
И сонмище всех однодневок безгласных громадой ко мне
понеслось,
Как стая шмелей, приготовивших жало, как стадо разгневанных
ос.
Я вскрикнул. И дух, отягченный как тело, в набате и дыме
густом,
Крылом рудометным чертил неумело дорогу в остывший свой дом.