1
Родился я в деревне. Как
скончались
Отец и мать, ушел
взыскати
Пути спасения в обитель
к преподобным
Зосиме и Савватию. Там
иноческий образ
Сподобился принять. И
попустил Господь
На стол на патриарший
наскочити
В те поры Никону. А
Никон окаянный
Арсена-жидовина
В печатный двор печатать
посадил.
Тот грек и жидовин в
трех землях трижды
Отрекся от Христа для
мудрости бесовской
И зачал плевелы в
церковны книги сеять.
Тут плач и стон в
обители пошел:
Увы и горе! Пала наша
вера.
В печали и тоске, с
благословенья
Отца духовного, взяв
книги и иная,
Потребная в молитвах, аз
изыдох
В пустыню дальнюю на
остров на Виданьской –
От озера Онега
двенадцать верст.
Построил келейку
безмолвья ради
И жил, молясь, питаясь
рукодельем.
О, ты моя прекрасная
пустыня!
Раз, надобен от кельи
отлучиться,
Я образ Богоматери с
Младенцем –
Вольяшный, медный –
поставил ко стене:
«Ну, Свет-Христос и
Богородица, храните
И образ свой, и нашу с
вами келью».
Пришел на третий день и
издали увидел
Келейку малую как
головню дымящу.
И зачал зря вопить:
«Почто презрела
Мое моление? Приказу не
послушала? Келейку
Мою и Твоея не
сохранила?» Идах
До кельи обгорелой, ан
кругом
Сенишко погорело вместе
с кровлей,
А в кельи чисто: огнь не
смел войти.
И образ на стене стоит –
сияет.
В лесу окрест живуще
бесы люты.
И стали в келью
приходить ночами.
Страшат и давят: сердце
замирает,
Власы встают, дрожат и
плоть, и кости.
О полночи пришли однажды
двое:
Один был наг, другой
одет в кафтане.
И, взяв скамью – на ней
же почиваю, –
Нача меня качати, как
младенца.
Я ж, осерчав, восстал с
одра и беса
Взял поперек и бить учал
Бесищем тем о лавку,
вопиюще:
«Небесная Царица, помоги
мне».
А бес другой к земле
прилип от страха,
Не может ног от пола
оторвать.
И сам не вем, как бес в
руках изгинул.
Возбнухся ото сна – зело
устал, – а руки
Мокром мокры от
скверного мясища.
В другой же раз, уснуть
я не успел –
Сенные двери пылко
растворились,
И в келью бес вскочил,
что лютый тать,
Согнул меня и сжал так
крепко, туго,
Что пикнуть мне не
можно, ни дохнуть.
Уж еле-еле пискнул:
«Помози ми».
И сгинул бес, а я же со
слезами
Глаголю к образу:
«Владычица, почто
Не бережешь меня? Ведь в
мале-мале
Злодей не погубил». Тут
сон нашел
С печали той великия, и
вижу,
Что Богородица из образа
склонилась,
Руками беса мучает,
измяла
Злодея моего и мне дала.
Я с радости учал его
крушить и мять,
Как ветошь драную, и
выкинул в окошко:
Измучил ты меня и сам
пропал.
По долгой по молитве
взглянул в окно – светает.
Лежит бесище то, как
мокрое тряпье.
Помале дрогнул и ногу
подтянул,
А после руку...
И паки ожил. Встал, как
будто пьян.
И говорит: «Ужо к тебе
не буду, –
Пойду на Вытегру». А я
ему: «Не смей
Ходить на Вытегру – там
волость людна.
Иди, где нет людей». А
он, как сонный,
От келейки по просеке
пошел.
Увидел хитрый Дьявол,
что не может
Ни сжечь меня, ни силой
побороть,
Так насади мне в келию
червей,
Рекомых мравии. Начаша
мураши
Мне тайны уды ясть, и
ничего иного –
Ни рук, ни ног, а токмо
тайны уды.
И горько мне и больно –
инда плачу.
Аз стал их, грешный,
варом обливать,
Рукой ловить, топтать
ногой, они же
Под стены проползают.
Окопал я
Всю келейку и камнем
затолок.
Они ж сквозь камни лезут
и под печь.
Кошницею в реке топить
носил.
Мешок на уды шил: не
помогло – кусают.
Ни рукоделья делать, ни
обедать,
Ни правил править.
Бесьей той напасти
Три было месяца. На
последях
Обедать сел, закутав уды
крепко.
Они ж, не вем как, –
все-таки кусают.
Не до обеда стало: слезы
потекли.
Пречистую тревожить все
стеснялся,
А тут взмолился к
образу: «Спаси,
Владычица, от бесьей сей
напасти».
И вот с того же часа
Мне уды грызть не стали
мураши.
Колика немощна вся сила
человека.
Худого мравия не может
одолеть,
Не токмо Дьявола, без
Божьей благодати.
2
Пока в пустыне с бесами
боролся,
Иной великой Дьявол
Церковь мучал
И праведную веру
искажал,
Как мурашей, святые
гнезда шпарил,
Да и до нас дошел.
Отец Илья, игумен
Соловецкий,
Велел писать мне книги в
обличенье
Антихриста, в спасение
Царя.
Никонианцы, взяв меня в
пустыне,
В темнице утомили, а
потом
Пред всем народом
пустозерским руку
На площади мне секли.
Внидох паки
В темницу лютую и начал
умирать.
Весь был в поту, и
внутренность горела.
На лавку лег и руку
свесил – думал
Души исходу лучше часа
нет.
Темница стала мокрая, а
смерть нейдет.
Десятник Симеон засушины
отмыл
И серою еловой помазал
рану.
И снова маялся я днями
на соломе.
На день седьмой на лавку
всполз и руку
Отсечену на сердце
положил.
И чую: Богородица мне
руку
Перстами осязает. Я Ее
хотел
За руку удержать, а
пальцев нету.
Очнулся, а рука платком
повязана.
Ощупал левой сеченую
руку:
И пальцев нет, и боли
нет, а в сердце радость.
Был на Москве в подворье
у Николы
Угрешского. И прискачи
тут скоро
Стрелецкий голова –
Бухвостов – лют разбойник
И поволок на плаху на
Болото.
Язык урезал мне и прочь
помчал.
В телеге душу мало не
вытряс мне,
Столь боль была люта...
О, горе дней тех! Из
моей пустыни
Пошел Царя спасать, а
языка не стало.
Что нужного, и то мне
молвить нечем.
Вздохнул я к Господу из
глубины души:
«О скорого услышанья
Христова!»
С того язык от корня и
пополз,
И до зубов дошел, и стал
глаголить ясно.
Свезли меня в темницу в
Пустозерье.
По двух годех пришел ко
мне мучитель
Елагин – полуголова
стрелецкой,
Чтоб нудить нас отречься
веры старой.
И непослушливым велел он
паки
Языки резать, руки
обрубать.
Пришел ко мне палач с
ножом, с клещами
Гортань мне отворять, а
я вздохнул
Из сердца умиленно:
«Помоги мне».
И в мале ощутил, как бы
сквозь сон,
Как мне палач язык под
корень резал
И руку правую на плахе
отсекал.
(Как впервой резали –
что лютый змей кусал.)
До Вологды шла кровь
проходом задним.
Теперь в тюрьме три дня
я умирал.
Пять дней точилась кровь
из сеченой ладони.
Где был язык во рте –
слин стало много,
И что под головой – все
слинами омочишь,
И ясть нельзя, понеже
яди
Во рту вращати нечем.
Егда дадут мне рыбы, щей
да хлеба,
Сомну в единый ком, да
тако вдруг глотаю.
А по отъятии болезни от
руки
Я начал правило в уме
творити.
Псалмы читаю, а дойду до
места:
«Возрадуется мой язык о
правде Твоея», –
Вздохну из глубины – слезишка
Из глазу и покатится:
«А мне чем радоваться?
Языка и нету».
И паки: «Веселися
сердце, радуйся язык».
Я ж, зря на крест, реку:
«Куда язык мой дели?
Нет языка в устах, и
сердце плачет».
Так больше двух недель
прошло, а все молю,
Чтоб Богородица язык мне
воротила.
Возлег на одр, заснул и
вижу: поле
Великое да светлое –
конца нет...
Налево же на воздухе
повыше
Лежат два языка мои:
Московский – бледноват,
а пустозерской
Зело краснешенек.
Взял на руку красной и
зрю прилежно:
Ворошится живой он на
ладони,
А я дивлюсь красе и
живости его.
Учал его вертеть в
руках, расправил
И местом рваным к
резаному месту,
Идеже прежде был, его
приставил, –
Он к корню и прильни,
где рос с рожденья.
Возбнух я радостен: что
хочет сие быти?
От времени того по
малу-малу
Дойде язык мой паки до
зубов
И полон бысть. К яденью
и молитве
По-прежнему способен,
как в пустыне.
И слин нелепых во устах
не стало,
И есть язык, мне Богом
данный, – новый –
Короче старого, да мало
толще.
И ныне веселюсь, и
славлю, и пою
Скорозаступнице, язык мне
давшей новой.
3
Сказанье о кончине
Страдальца Епифания и
прочих,
С ним вместе
пострадавших в Пустозерске:
Был инок Епифаний
положен в сруб,
Обложенный соломой,
щепой и берестом
И политый смолою.
А вместе Федор, Аввакум
и Лазарь.
Когда костер зажгли, в
огне запели дружно:
«Владычица, рабов своих
прими!»
С гудением великим огнь,
как столб,
Поднялся в воздухе, и
видели стрельцы
И люди пустозерские, как
инок Епифаний
Поднялся в пламени
божественною силой
Вверх к небесам и стал
невидим глазу.
Тела и ризы прочих не
сгорели,
А Епифания останков не
нашли.
16 февраля 1929
Коктебель