В поэзии старых больших
городов
Есть близкое что-то к
природе:
Стихийною силою веет
от них.
И в уличном шуме, в
народе,
Струящемся бурной и
пестрой волной,
Когда приглядишься
поближе,
Услышишь рев бури и
дальний прибой...
Я помню, бывало, в
Париже
Дыханье всемирной
столицы внимал
Я с дикой и странной
любовью:
Здесь каждый вершок
обагрен и облит
Героев священною
кровью;
Есть жгучее что-то в
его мостовой,
Вспоенной волною
восстаний
И веет дыханьем борьбы
вековой
От этих соборов и
зданий...
Сперва он меня и
пугал, и давил
Своей красотой
непонятной,
Но после, как женщину,
я полюбил
Весь этот Париж
необъятный.
Спускается вечер, и
ясен, и тих,
Струится красавица
Сена.
Оттенки прозрачны, как
пушкинский стих,
Как краски у Клода
Лоррена.
И вот огоньки уж на
Сене зажглись,
И высится, мрачен и
страшен,
Темнеющей массой
Palais de Justice
С рядами таинственных
башен.
Кипящая жизнь
подмывает волной
Старинные зданья и
стены
И лижет, и точит
гранит вековой,
Как воды красавицы
Сены.
Но вся пестрота этой
жизни людской,
Безумно несущейся
мимо,
Без этих остатков
минувших веков
Была бы почти
нестерпима.
Они в нее вносят
трагичный аккорд,
Как реквием отжитой
силе.
Так мумии предков на
древних пирах
Меж пьяных гостей
проносили.
В глухих переулках
молчанье и тишь,
Здесь звуки и блеск
угасают
И только в пролетах
карнизов и крыш
Далекие звезды сияют.
О, камни Парижа! О,
если б они
Былое поведать могли
бы!
На площади башни
чернеют во тьме,
Как две сталактитовых
глыбы.
Воспетый поэтом собор
Notre Dame!
Фантазии юной
приманки!
Напрасно искал я на
темных стенах
Зловещее слово «ἀνάγκη».
Все стерто. Израненный,
старый собор
Чуть виден средь мрака
ночного,
Но самое кружево
черных камней
Сплетается в страшное
слово.
Здесь поле иной
грандиозной борьбы:
Теперь торжествует
мещанство.
Надломлена сила
великих церквей,
Могучих твердынь
христианства.
Да будет! Сияющий
разум стряхнет
Оковы и веры, и
чувства!
Мне жаль только этот
таинственный мир
Забытого ныне
искусства.
Прохладу и сумрак
старинных церквей,
Проникнутых тихой
любовью,
Где весь отдаешься
невольно во власть
Прекрасному
средневековью.
Слегка выделяясь, во
мраке видны
Пилястры, карнизы,
оконца.
И только розетки сияют
вверху,
Как два фиолетовых
солнца.
Висят разноцветные
нити лучей,
На сводах дрожащие
пятна,
Весь сумрак какой-то
прозрачный, цветной,
Таинственно-тихий,
понятный...
А в окнах... там целый
особенный мир
Готических старых
соборов –
Вся эта гармония
красок, цветов,
Фигур, переплетов,
узоров.
Теперь там все тихо.
Трепещущий свет
Едва озаряет ступени,
Статуи и стены. От
темных колонн
Ложатся гигантские
тени.
И тени шевелятся,
тянутся вверх,
Как длинные черные
руки,
И вдруг раздвигают
покров тишины
Органа могучие
звуки...
И тяжко вздыхает
огромный собор,
Рокочут далекие своды,
И тихо, и глухо им
вторят из тьмы
Пустых галерей
переходы.
В глухих переулках
молчанье и тишь.
И шум, и огни
угасают...
И только в пролетах
карнизов и крыш
Далекие звезды сияют.
Слепыми глазами
большие дома
Глядят в темноту.
Оживают
И шепчутся камни при
звуке шагов,
И беглые тени
мелькают...
Вот Лувр. Расцветал он
как чудный цветок
В течение долгих
столетий.
Как сердце Парижа, он
рос вместе с ним,
И камни священные эти
Слагал в бесконечной
работе веков
Бесчисленный ряд
поколений.
Теперь там сквозь окна
при свете луны
Виднеются белые тени.
Там белые мраморы в
залах стоят,
Их лица прекрасны и
строги.
Повиты туманною дымкой
веков,
Там дремлют античные
боги,
И слышится мраморный
гимн красоте
В созвучьях
ритмических линий...
Там в зале на
пурпурном фоне встает
Таинственный облик
богини.
В лице ее только одна
красота:
Ни горя, ни счастья,
ни муки...
Мучительно-дивной
загадкой у ней
Отломаны чудные руки.
Глядел я, и делались
эти черты
Все чище, понятней и
ближе.
И... виделось старое
кладбище мне
Одной из окраин в
Париже.
Кругом монументы
богатых мещан,
И скромно лежит между
ними
Простая могила. На
белой плите
Написано славное имя
Того, кто бессменно
стоял на часах
У трупа заснувшей
свободы,
Когда, истомленные
страшной борьбой,
Во тьме задыхались
народы.
В то время в
развалинах старых твердынь
Шипели и ползали гады,
И молча защитники
света во тьме
Слагали свои баррикады.
И лишь наступали
чудовища тьмы,
Тогда начиналась
потеха,
И он пригвождал их к
позорным столбам
Сверкающей молнией
смеха.
Но часто в ликующем
вихре борьбы
Неверны бывали
прицелы,
И верных друзей
поражали не раз
Его ядовитые стрелы...
Родился не здесь он,
родился в стране
Преданий и сказок – на
Рейне,
Где высятся замки и
льется рейнвейн,
И звался он Генрихом
Гейне.
Но даже по смерти
язвит его вновь
Врагов ядовитое жало:
Мещанская пошлость и
злоба ему
В посмертном венце
отказала.
Где памятник Гейне?
Поэт оскорбил
Немецкую скромность
стихами!!!
Зато на чужбине могилу
его
Украсили люди цветами:
Над нею склонились
цветы хризантем
И грустные белые
розы...
Сбылось предсказанье
поэта: в цветы
Теперь расцвели его
слезы.
И здесь, у подножья
богини – в лучах
Холодного лунного
света,
Мне чудился бледный,
прекрасный, немой
Страдальческий облик
поэта.
Больной он приплелся
сюда...
И сел. Бесконечное
чувство
Любви и страданья в
глазах... а лицо
Все залито светом
искусства.
Он с нею прощался...
Он встал и пришел,
Собравши последние
силы,
И больше не мог уже
встать никогда
Со страшной «матрацной
могилы».
Но в нем не угасла
горячая мысль,
Она еще долго
боролась,
А в трупе жил только
сверкающий смех
И ясный, чарующий
голос...
В глухих переулках
молчанье и тишь,
И шум, и огни
угасают...
И только в пролетах
карнизов и крыш
Далекие звезды сияют.
Чем ближе к бульварам,
тем звуки слышней:
Там вечная кипень
людская,
Там вечный поток
разноцветных огней
Несется, гремя и
сверкая.
Но только люблю я не
эту толпу
Бульваров, кофеен и
прочих
Вертепов и зрелищ –
люблю я толпу
Здоровых парижских
рабочих.
Я помню картину: народ
затопил
Все окна, балконы,
веранды.
На старых деревьях
бульваров висят
Парижских мальчишек
гирлянды.
Знамена и солнце...
Струится толпа
Рекой разноцветной, веселой...
То здесь загорится, то
вспыхнет вдали
Горячий мотив
карманьолы,
И вдруг разольется как
вихрь, как пожар,
Подхватит, как буря...
Тогда мне
Казалось, что здесь, у
меня под ногой,
Шевелятся самые камни,
Что стоит дать волю
вражде вековой,
Безумной, слепой, но
понятной –
И в щепы размечет
толпа, разнесет
Весь этот Париж
необъятный.
Но нынче он весел –
державный народ.
Проходят за ротами
роты
Рабочих и женщин, и
снова горят
И искрятся смех и
остроты.
Я видел, как
школьники-дети несли
Огромное красное знамя
С девизом «Ni dieu et
ni maȋtre!» Девиз,
Написанный их же
руками!
Да, Франция может без
страха глядеть.
Чего ей бояться на
свете,
Когда из ее
материнской груди
Выходят подобные дети.
В глухих переулках
молчанье и тишь,
И шум, и огни
угасают...
И только в пролетах
карнизов и крыш
Далекие звезды сияют.
В красивом развесистом
парке Монсо
Есть мраморный бюст
Мопассана,
И девушка тихо
задумалась там
Над мраморной книжкой
романа.
Я долго стоял и глядел
на него...
Далекие звуки
рыдали...
Осенние листья носились
над ним
И мраморный лоб
целовали...
На улицах всюду
молчанье и тишь.
И шум, и огни угасают.
И шепчет сквозь сон
необъятный Париж,
И ясные звезды
мерцают...
<Январь 1900 – февраль 1901>