Пред экзаменом он до
полночи сидел,
Извивалися строки, как
змеи.
Гимн весенний над ним
из окошка звенел,
Кто<-то> бледный
над ним наклонялся и пел,
А вокруг становилось
темнее.
И в туман расплывались страницы
пред ним,
Голова на тетрадь
опустилась.
То, чего он не знал,
встало сном золотым,
А что знал – то совсем
позабылось.
И пугливой мечтой в
вещий сон погружен,
Видит он римо-греческий
сон:
Птицы грецкие песни
поют как на смех,
И в полях зацветает гречиха,
И в саду распускается
грецкий орех,
И на грех, позабыв
прародительский грех,
Грек на солнышке
греется тихо.
«Ώπωποί» распевает в
саду соловей,
«Φίλυί μοΰ» откликаются
розы,
«Αγαπώ» слышно в чаще
зеленых ветвей,
Почему-то вдали
заблестел Вей-хай-Вей,
А над ним все Эротовы
грезы.
В атмосфере склонений,
как древний архонт,
Выступают спряженья
яснее,
И гекзаметром волны
идут через Понт,
И Платон, Геродот,
Демосфен, Ксенофонт,
И девятая песнь
Одиссеи!
Вот Горация слышен
каданс золотой,
Расцветают в полях герундивы,
И суп<и>ны уж
дышат теплом и весной,
И периодов звучных
извивы!
«O quo usquem! – звучит (замерла агора),
Tandem tu, негодяй Катилина,
Abuter' patientia?!»...
– «Барин! пора
Уж вставать вам!» –
кричит Акулина.
<Начало апреля 1898
Москва>