Все чаще я по городу брожу.
Все чаще вижу смерть –
и улыбаюсь
Улыбкой рассудительной.
Ну, что же?
Так я хочу. Так
свойственно мне знать,
Что и ко мне придет она
в свой час.
Я проходил вдоль скачек
по шоссе.
День золотой дремал на
грудах щебня,
А за глухим забором –
ипподром
Под солнцем зеленел.
Там стебли злаков
И одуванчики, раздутые
весной,
В ласкающих лучах
дремали. А вдали
Трибуна придавила
плоской крышей
Толпу зевак и модниц.
Маленькие флаги
Пестрели там и здесь. А
на заборе
Прохожие сидели и
глазели.
Я шел и слышал быстрый
гон коней
По грунту легкому. И
быстрый топот
Копыт. Потом –
внезапный крик:
«Упал! Упал!» – кричали
на заборе,
И я, вскочив на
маленький пенек,
Увидел все зараз: вдали
летели
Жокеи в пестром – к
тонкому столбу.
Чуть-чуть отстав от
них, скакала лошадь
Без седока, взметая
стремена.
А за листвой
кудрявеньких березок,
Так близко от меня –
лежал жокей,
Весь в желтом, в
зеленях весенних злаков,
Упавший навзничь,
обратив лицо
В глубокое ласкающее
небо.
Как будто век лежал,
раскинув руки
И ногу подогнув. Так хорошо
лежал.
К нему уже бежали люди.
Издали,
Поблескивая медленными
спицами, ландо
Катилось мягко. Люди
подбежали
И подняли его...
И вот повисла
Беспомощная желтая нога
В обтянутой рейтузе.
Завалилась
Им на плечи куда-то
голова...
Ландо подъехало. К его
подушкам
Так бережно и нежно
приложили
Цыплячью желтизну
жокея. Человек
Вскочил неловко на
подножку, замер,
Поддерживая голову и
ногу,
И важный кучер повернул
назад.
И так же медленно
вертелись спицы,
Поблескивали козла,
оси, крылья...
Так хорошо и вольно
умереть.
Всю жизнь скакал – с
одной упорной мыслью,
Чтоб первым доскакать.
И на скаку
Запнулась запыхавшаяся
лошадь,
Уж силой ног не
удержать седла,
И утлые взмахнулись
стремена,
И полетел, отброшенный
толчком...
Ударился затылком о
родную,
Весеннюю, приветливую
землю,
И в этот миг – в мозгу
прошли все мысли,
Единственные нужные.
Прошли –
И умерли. И умерли
глаза.
И труп мечтательно
глядит наверх.
Так хорошо и вольно.
Однажды брел по
набережной я.
Рабочие возили с барок
в тачках
Дрова, кирпич и уголь.
И река
Была еще синей от белой
пены.
В отстегнутые вороты
рубах
Глядели загорелые тела,
И светлые глаза
привольной Руси
Блестели строго с
почерневших лиц.
И тут же дети голыми
ногами
Месили груды желтого
песку,
Таскали – то кирпичик,
то полено,
То бревнышко. И
прятались. А там
Уже сверкали грязные их
пятки,
И матери – с отвислыми
грудями
Под грязным платьем –
ждали их, ругались
И, надавав затрещин,
отбирали
Дрова, кирпичики,
бревешки. И тащили,
Согнувшись под тяжелой ношей,
вдаль.
И снова, воротясь
гурьбой веселой,
Ребятки начинали
воровать:
Тот – бревнышко, другой
– кирпичик...
И вдруг раздался
всплеск воды и крик:
«Упал! Упал!» – опять
кричали с барки.
Рабочий, ручку тачки
отпустив,
Показывал рукой куда-то
в воду,
И пестрая толпа рубах
неслась
Туда, где на траве, в
камнях булыжных,
На самом берегу –
лежала сотка.
Один тащил багор.
А между свай,
Забитых возле
набережной в воду,
Легко покачивался
человек
В рубахе и в
разорванных портках.
Один схватил его.
Другой помог,
И длинное растянутое
тело,
С которого ручьем
лилась вода,
Втащили на берег и
положили.
Городовой, гремя о
камни шашкой,
Зачем-то щеку приложил
к груди
Намокшей и прилежно
слушал,
Должно быть, сердце.
Собрался народ,
И каждый вновь
пришедший задавал
Одни и те же глупые
вопросы:
Когда упал, да сколько
пролежал
В воде, да сколько
выпил?
Потом все стали тихо
отходить,
И я пошел своим путем,
и слушал,
Как истовый, но
выпивший рабочий
Авторитетно говорил
другим,
Что губит каждый день
людей вино.
Пойду еще бродить.
Покуда солнце,
Покуда жар, покуда
голова
Тупа, и мысли вялы...
Сердце!
Ты будь вожатаем моим.
И смерть
С улыбкой наблюдай.
Само устанешь,
Не вынесешь такой
веселой жизни,
Какую я веду. Такой
любви
И ненависти люди не
выносят,
Какую я в себе ношу.
Хочу,
Всегда хочу смотреть в
глаза людские,
И пить вино, и женщин
целовать,
И яростью желаний
полнить вечер,
Когда жара мешает днем
мечтать
И песни петь! И слушать
в мире ветер!