С вечерним озером я
разговор веду
Высоким ладом песни. В
тонкой чаще
Высоких сосен, с
выступов песчаных,
Из-за могил и склепов,
где огни
Лампад и сумрак
дымно-сизый –
Влюбленные ему я песни
шлю.
Оно меня не видит – и
не надо.
Как женщина усталая,
оно
Раскинулось внизу и
смотрит в небо,
Туманится, и даль поит
туманом,
И отняло у неба весь
закат.
Все исполняют прихоти
его:
Та лодка узкая,
ласкающая гладь,
И тонкоствольный строй
сосновой рощи,
И семафор на дальнем
берегу,
В нем отразивший свой
огонь зеленый,
Как раз на самой
розовой воде.
К нему ползет
трехглазая змея
Своим единственным
стальным путем,
И, прежде свиста, озеро
доносит
Ко мне – ее ползучий,
хриплый шум.
Я на уступе. Надо мной
– могила
Из темного гранита.
Подо мной –
Белеющая в сумерках
дорожка.
И, кто посмотрит снизу
на меня,
Тот испугается: такой я
неподвижный,
В широкой шляпе, средь
ночных могил
Скрестивший руки,
стройный и влюбленный в мир.
Но некому взглянуть.
Внизу идут
Влюбленные друг в друга:
нет им дела
До озера, которое
внизу,
И до меня, который
наверху.
Им нужны человеческие
вздохи,
Мне нужны вздохи сосен
и воды.
А озеру – красавице –
ей нужно,
Чтоб я, никем не
видимый, запел
Высокий гимн о том, как
ясны зори,
Как стройны сосны, как
вольна душа.
Прошли все пары.
Сумерки синей,
Белей туман. И
девичьего платья
Я вижу складки легкие
внизу.
Задумчиво прошла она
дорожку
И одиноко села на
ступеньки
Могилы, не заметивши
меня...
Я вижу легкий профиль.
Пусть не знает,
Что знаю я, о чем
пришла мечтать
Тоскующая девушка...
Светлеют
Все окна дальних дач:
там – самовары,
И синий дым сигар, и
плоский смех...
Она пришла без
спутников сюда...
Наверное, наверное
прогонит
Затянутого в китель
офицера
С вихляющимся задом и
ногами,
Завернутыми в трубочки
штанов!
Она глядит как будто за
туманы,
За озеро, за сосны, за
холмы,
Куда-то так далеко, так
далеко,
Куда и я не в силах
заглянуть...
О, нежная! О, тонкая! –
И быстро
Ей мысленно приискиваю
имя:
Будь Аделиной! Будь
Марией! Теклой!
Да, Теклой!.. – И
задумчиво глядит
В клубящийся туман...
Ах, как прогонит!..
А офицер уж близко:
белый китель,
Над ним усы и
пуговица-нос,
И плоский блин,
приплюснутый фуражкой...
Он подошел... он жмет
ей руку!.. смотрят
Его гляделки в ясные
глаза!..
Я даже выдвинулся из-за
склепа...
И вдруг... протяжно
чмокает ее,
Дает ей руку и ведет на
дачу!
Я хохочу! Взбегаю
вверх. Бросаю
В них шишками, песком,
визжу, пляшу
Среди могил – незримый
и высокий...
Кричу: «Эй, Фекла!
Фекла!» – И они
Испуганы, сконфужены,
не знают,
Откуда шишки, хохот и
песок...
Он ускоряет шаг, не
забывая
Вихлять проворно задом,
и она,
Прижавшись крепко к
кителю, почти
Бегом бежит за ним...
Эй, доброй
ночи!
И, выбегая на крутой
обрыв,
Я отражаюсь в озере...
Мы видим
Друг друга:
«Здравствуй!» – я кричу...
И голосом красавицы –
леса
Прибрежные ответствуют
мне: «Здравствуй!»
Кричу: «Прощай!» – они
кричат: «Прощай!»
Лишь озеро молчит,
влача туманы,
Но явственно на нем
отражены
И я и все союзники мои:
Ночь белая, и Бог, и
твердь, и сосны...
И белая задумчивая ночь
Несет меня домой. И
ветер свищет
В горячее лицо. Вагон
летит...
И в комнате моей белеет
утро.
Оно на всем: на книгах
и столах,
И на постели, и на
мягком кресле,
И на письме трагической
актрисы:
«Я вся усталая. Я вся больная.
Цветы меня не радуют.
Пишите...
Простите и сожгите этот
бред...».
И томные слова... И
длинный почерк,
Усталый, как ее усталый
шлейф...
И томностью пылающие
буквы,
Как яркий камень в
черных волосах.
Шувалово