Л. H. Вилькиной
На перекрестке, где
сплелись дороги,
Я встретил женщину: в
сверканьи глаз
Ее – был смех, но губы
были строги.
Горящий, яркий вечер
быстро гас,
Лазурь увлаживалась
тихим светом,
Неслышно близился
заветный час.
Мне сделав знак с
насмешкой иль приветом,
Безвестная сказала
мне: «Ты мой!»,
Но взор ее так ласков
был при этом,
Что я за ней пошел
тропой лесной,
Покорный странному ее
влиянью.
На ветви гуще падал
мрак ночной…
Все было смутно
шаткому сознанью,
Стволы и шелест, тени
и она,
Вся белая, подобная
сиянью.
Манила мгла в себя,
как глубина;
Казалось мне, я падал
с каждым шагом,
И, забываясь, жадно
жаждал дна.
Тропа свивалась долго
над оврагом,
Где слышался то робкий
смех, то вздох,
Потом скользнула вниз,
и вдруг зигзагом,
Руслом ручья, который
пересох,
Нас вывела на свет, к
поляне малой,
Где черной зеленью
стелился мох.
И женщина, смеясь,
недвижно стала,
Среди высоких илистых
камней,
И, молча, подойти мне
указала.
Приблизился я, как
лунатик, к ней,
И руки протянул, и
обнял тело,
Во храме ночи, во
дворце теней.
Она в глаза мне миг
один глядела
И, – прошептав
холодные слова:
«Отдай мне
душу», – скрылась тенью белой.
Вдруг стала ночь
таинственно мертва.
Я был один на блещущей
поляне,
Где мох чернел и
зыблилась трава…
И до утра я проблуждал
в тумане,
По жуткой чаще, по
чужим тропам,
Дыша, в бреду, огнем
воспоминаний.
И на рассвете – как,
не знаю сам, –
Пришел я вновь к
покинутой дороге,
Усталый, на землю упал
я там.
И вот я жду в томленьи
и в тревоге
(А солнце жжет с
лазури огневой),
Сойдет ли ночь,
мелькнет ли облик строгий.
Приди! Зови! Бери
меня! Я – твой!
26 ноября 1902
Петербург