1
Когда еще мне было
девять,
Как Кантэнак – стакана,
строф
Искала крыльчатая
лебедь,
Душа, вдыхая Петергоф.
У нас была большая дача,
В саду игрушечный
котэдж,
Где я, всех взрослых
озадача,
От неги вешней мог
истечь.
Очарен Балтикою девной,
Оласкан шелестами дюн,
Уже я грезил королевной
И звоном скандинавских
струн.
Я с первых весен был
отрансен!
Я с первых весен был
грезэр!
И золотом тисненный
Гранстрэм –
Мечты галантный кавалер.
По волнам шли седые
деды –
Не паруса ли
каравелл? –
И отчего-то из «Рогнеды»
Мне чей-то девий голос
пел…
И в шторм высокий тенор
скальда
Его глушил – возвестник
слав…
Шел на могильный холм
Руальда
По брынским дебрям
Изяслав.
Мечты о детстве! вы
счастливы!
Вы хаотичны, как
восторг!
Вы упояете, как сливы,
Лисицы, зайчики без
норк!
2
Но все-таки мне девять
было,
И был игрушечный котэдж,
В котором – правда, это
мило? –
От грез ребенок мог
истечь…
В котэдже грезил я о
Варе,
О смуглой сверстнице, о
том,
Как раз у мамы в будуаре
Я повенчался с ней
тайком.
Ну да, наш брак был
озаконен,
Иначе в девять лет
нельзя:
Коробкой тортной
окоронен,
Поцеловал невесту я.
3
Прошло. Прошло с тех пор
лет двадцать,
И золотым осенним днем
Случилось как-то мне
скитаться
По кладбищу. Цвело
кругом.
Пестрело. У
Комиссаржевской
Благоухала тишина.
Вдруг крест с дощечкой,
полной блеска
И еле слышимого плеска:
Варюша С. – Моя
жена!
Я улыбнулся. Что же боле
Я сделать мог? Ушла – и
пусть.
Смешно бы говорить о
боли,
А грусть… всегда со мною
грусть!
4
И все еще мне девять.
Дача –
В столице дач. Сырой
покров.
Туман, конечно. Это
значит –
Опять все тот же
Петергоф.
Сижу в котэдже. Ряд
плетеных
Миньонных стульев. Я – в
себе,
А предо мною два
влюбленных
Наивных глаза. То –
Бэбэ.
Бэбэ! Но надо же
представить:
Моя соседка; молода,
Как я, но чуточку
лукавит.
Однако, это не беда.
Мы с ней вдвоем за
файв-о-клоком.
Она блондинка. Голос
чист.
И на лице лазурнооком –
Улыбка, точно аметист.
Бэбэ печальна, но улыбит
Свое лицо, а глазы вниз.
Она молчит, а чай наш
выпит,
И вскоре нас принудит
мисс,
Подъехав в английской
коляске,
С собою ехать в
Монплезир,
Где франтам будет делать
глазки,
А дети в неисходной ласке
Шептать: «но это ж…
votre plaisire?…»
5
Череповец! пять лет я
прожил
В твоем огрязненном
снегу,
Где каждый реалист
острожил,
Где было пьянство и
разгул.
Что ни учитель –
Передонов,
Что ни судеец –
Хлестаков.
О, сколько муки, сколько
стонов,
Наивно-жалобных листков!
Давно из памяти ты
вытек,
Ничтожный город на
Шексне,
И мой литературный
выдвиг
Замедлен по твоей вине…
Тебя забвею. Вечно мокро
В твоих обельменных
глазах,
Пускай грядущий мой
биограф
Тебя разносит в пух и
прах!
6
О, Суда! голубая Суда!
Ты, внучка Волги! дочь
Шексны!
Как я хочу к тебе отсюда
В твои одебренные сны!
Осеверив свои
стремленья,
Тебя с собой перекрылив
К тебе, река моя, –
оленья
За твой стремительный
извив.
Твой правый берег весь
олесен,
На берегу лиловый дом,
Где возжигала столько
песен
Певунья в
тускло-золотом.
Я вновь желаю вас
оперлить,
Река и дева, две сестры.
Ведь каждая из вас, как
стерлядь:
Прозрачно-струйны и
остры.
Теките в свет, душой
поэта,
Вы, русла моего пера,
Сестра-мечта Елисавета
И Суда, греза и сестра!
1912. Декабрь
Петербург