Сырой рассвет. Еще темно.
В огнях зеленость,
алость, белость.
Идем проливом. Моря
целость
Уже нарушена давно.
Гудок. Ход тише. И
машины
Застопорены вдруг. Из
мглы
Подходит катер. Взор
мышиный
Из-под очков во все
углы.
То докторский осмотр.
Все классы
Попрошены наверх.
Матрос,
Сзывавший нас, ушел на
нос.
И вот пред доктором все
расы
Продефилировали. Он
И капитан со всех сторон
Осматривают пассажиров,
Ища на их пальто чумы,
Проказы или тифа… Мы,
Себе могилы в мыслях
вырыв,
Трепещем пред обзором…
Но
Найти недуги мудрено
Сквозь платье, и пальто,
и брюки…
Врач, заложив за спину
руки,
Решает, морща лоб тупой,
Что все здоровы, и
толпой
Расходимся все по
каютам.
А врач, свиваясь жутким
спрутом,
Спускается по трапу
вниз,
И вот над катером повис.
Отходит катер. Застучали
Машины. Взвизгнув, якоря
Втянулись в гнезда. И в
печали
Встает октябрьская заря.
А вот и Одэр, тихий,
бурый,
И топь промозглых
берегов…
Итак, в страну былых
врагов
Попали мы. Как бриттам
буры,
Так немцы нам… Мы два
часа
Плывем по гниловатым
волнам,
Наш пароход стремится
«полным».
Вокруг убогая краса
Германии почти несносна.
И я, поднявши паруса
Миррэльских грез, –
пусть переносно! –
Плыву в Эстонию свою,
Где в ёловой прохладе
Тойла,
И отвратительное
пойло –
Коньяк немецкий – с
грустью пью.
Одна из сумрачных махин
На нас ползет, и вдруг
нарядно
Проходит мимо «Ариадна».
Два поворота, и –
Штеттин.
1928