Мне повстречался
дьяволенок,
Худой и щуплый – как
комар.
Он телом был совсем
ребенок,
Лицом же дик: остер и
стар.
Шел дождь... Дрожит,
темнеет тело,
Намокла всклоченная
шерсть...
И я подумал: эко дело!
Ведь тоже мерзнет. Тоже
персть.
Твердят: любовь, любовь!
Не знаю.
Не слышно что-то. Не
видал.
Вот жалость... Жалость
понимаю.
И дьяволенка я поймал.
Пойдем, детеныш! Хочешь
греться?
Не бойся, шерстку не
ерошь.
Что тут на улице
тереться?
Дам детке сахару...
Пойдешь?
А он вдруг эдак сочно,
зычно,
Мужским, ласкающим
баском
(Признаться – даже
неприлично
И жутко было это в нем)
–
Пророкотал: «Что сахар?
Глупо.
Я, сладкий, сахару не
ем.
Давай телятинки да
супа...
Уж я пойду к тебе –
совсем».
Он разозлил меня
бахвальством...
А я хотел еще помочь!
Да ну тебя с твоим
нахальством!
И не спеша пошел я
прочь.
Но он заморщился и тонко
Захрюкал... Смотрит, как
больной...
Опять мне жаль... И
дьяволенка
Тащу, трудясь, к себе
домой.
Смотрю при лампе:
дохлый, гадкий,
Не то дитя, не то
старик.
И все твердит: «Я
сладкий, сладкий...»
Оставил я его. Привык.
И даже как-то с
дьяволенком
Совсем сжился я наконец.
Он в полдень прыгает
козленком,
Под вечер – темен, как
мертвец,
То ходит
гоголем-мужчиной,
То вьется бабой вкруг
меня,
А если дождик – пахнет
псиной
И шерстку лижет у огня
Я прежде всем себя
тревожил:
Хотел того, мечтал о
том...
А с ним мой дом... не то,
что ожил,
Но затянулся, как
пушком.
Безрадостно-благополучно,
И нежно-сонно, и
темно...
Мне с дьяволенком
сладко-скучно...
Дитя, старик, – не все
ль равно?
Такой смешной он,
мягкий, хлипкий,
Как разлагающийся гриб.
Такой он цепкий,
сладкий, липкий,
Все липнул, липнул – и
прилип.
И оба стали мы – единый.
Уж я не с ним – я в нем,
я в нем!
Я сам в ненастье пахну
псиной
И шерсть лижу перед
огнем...
Декабрь 1906
Париж