Ангелы со мной не
говорят.
Любят осиянные селенья,
Кротость любят и печать
смиренья.
Я же не смиренен и не
свят:
Ангелы со мной не
говорят.
Темненький приходит дух
земли.
Лакомый и большеглазый,
скромный.
Что ж такое, что
малютка – темный?
Сами мы не далеко
ушли...
Робко приползает дух
земли.
Спрашиваю я про
смертный час.
Мой младенец, хоть и
скромен, – вещий.
Знает многое про эти
вещи,
Что, скажи-ка, слышал
ты о нас?
Что это такое –
смертный час?
Темный ест усердно
леденец.
Шепчет весело: «И все
ведь жили.
Смертный час пришел – и
раздавили.
Взяли, раздавили – и
конец.
Дай-ка мне четвертый
леденец.
Ты рожден дорожным червяком.
На дорожке долго не
оставят,
Ползай, ползай, а потом
раздавят.
Каждый, в смертный час,
под сапогом,
Лопнет на дорожке
червяком.
Разные бывают сапоги.
Давят, впрочем, все они
похоже,
И с тобою, милый, будет
то же,
Чьей-нибудь отведаешь
ноги...
Разные на свете сапоги.
Камень, нож иль пуля,
все – сапог.
Кровью ль сердце
хрупкое зальется,
Болью ли дыхание
сожмется,
Петлей ли раздавит
позвонок –
Иль не все равно, какой
сапог?»
Тихо понял я про
смертный час.
Я ласкаю гостя, как
родного,
Угощаю и пытаю снова:
Вижу, много знаете о
нас!
Понял, понял я про
смертный час.
Но когда раздавят – что
потом?
Что, скажи? Возьми еще
леденчик,
Кушай, кушай,
мертвенький младенчик!
Нé взял он. И поглядел
бочком:
«Лучше не скажу я, что
– потом».
Январь 1911
Канн