Годы молодые с
забубенной славой,
Отравил я сам вас
горькою отравой.
Я не знаю: мой конец
близок ли, далек ли.
Были синие глаза, да
теперь поблекли.
Где ты, радость? Темь и
жуть, грустно и обидно.
В поле, что ли? В
кабаке? Ничего не видно.
Руки вытяну и вот –
слушаю на ощупь:
Едем… кони… сани… снег…
проезжаем рощу.
«Эй, ямщик, неси вовсю!
Чай, рожден не слабым!
Душу вытрясти не жаль
по таким ухабам».
А ямщик в ответ одно:
«По такой метели
Очень страшно, чтоб в
пути лошади вспотели».
«Ты, ямщик, я вижу,
трус. Это не с руки нам!»
Взял я кнут и ну
стегать по лошажьим спинам.
Бью, а кони, как
метель, снег разносят в хлопья.
Вдруг толчок… и из
саней прямо на сугроб я.
Встал и вижу: что за
черт – вместо бойкой тройки…
Забинтованный лежу на
больничной койке.
И заместо лошадей по
дороге тряской
Бью я жесткую кровать
мокрою повязкой.
На лице часов в усы
закрутились стрелки.
Наклонились надо мной
сонные сиделки.
Наклонились и хрипят:
«Эх ты, златоглавый,
Отравил ты сам себя
горькою отравой.
Мы не знаем: твой конец
близок ли, далек ли.
Синие твои глаза в
кабаках промокли».
1924