У ясных волн священной
Брамапутры
Проводит дни в молитве
и посте
Божественный подвижник
Усинара.
Однажды царь небес,
могучий Индра
Отшельника задумал
испытать.
Тогда в голубку Агни
превратился,
И соколом за ней
помчался Индра.
Но на груди подвижника
святого,
Увидев в нем защиту от
врага,
Дрожащая голубка
приютилась;
Он бережно покрыл ее
рукой
И ласково промолвил
ей: «Не бойся!»
Но в тот же миг на
каменный уступ –
Угрюм и мрачен – сокол
опустился
И злобно крикнул: «По
какому праву,
Могучий Усинара, ты
дерзнул
Отнять мою законную
добычу? » –
«Во имя милосердья и
любви
Тому, кто слаб, я
должен дать защиту» –
«Что значит милосердье
и любовь?
В моем гнезде голодные
птенцы
И день и ночь кричат:
отец, дай пищи!
Лишив меня последнего
куска,
Старик, ты предал их
голодной смерти!» –
«Я дам тебе волшебные
дворцы
И грудами каменьев
драгоценных,
И золотом осыплю я
тебя, –
Но, – видит Бог, – я
выдать не могу
Гонимую, беспомощную
жертву...»
Он говорил и
старческой рукой
Любовно гладил белую
голубку.
«Нет, Усинара, –
грозно молвил сокол, –
К чему мне золото, к
чему дворцы:
Я не отдам за них моей
добычи.
Смерть – побежденным,
сильным – торжество, –
Таков закон природы
беспощадный.
Я голоден, не мучь
меня, старик...
Мне надо теплого
живого мяса!
Я требую, чтоб ты мне
возвратил
Кусок, моей добыче
равный весом.
И если ты не хочешь,
чтоб погибла
Иная жертва – мяса для
меня
Из собственной груди
ты должен вырвать».
Но ласково морщинистой
рукой
Отшельник гладил белую
голубку,
Потом взглянул на
сокола, и жалость
Ко всем живым, ко
всем, кого томит
Нужда и голод, жалость
кротким светом
Зажглась в его
божественных очах,
Задумчивых и
бесконечно добрых.
Он тихо молвил соколу:
«Ты прав».
И острый нож он в
грудь себе вонзил,
И вырезал кусок живого
мяса,
И бросил соколу взамен
добычи.
Но тот сказал: «Мы
смерим на весах,
Чтоб был кусок голубке
равен весом».
И повелел отшельник, и
пред ним
Явился рой духов его
служебных.
Тяжелые огромные весы
Они к скале гранитной прицепили,
И на одну из чашек
голубь сел,
И на другую бросил
Усинара
Кусок кровавый
собственного тела.
Но чаша с голубем не
поднялась.
Еще кусок он вырезал и
бросил,
Потом еще, еще... и
кровь струилась,
И не было на нем
живого места:
Срывал он тело с бедер,
с плеч, с груди
И всё кидал, кидал на
эту чашу,
Что неподвижно в
воздухе висела.
Вся плоть его –
зияющая рана,
Под ней в крови
кой-где белеет кость,
А между тем в очах
глубоко ясных –
Всё та же необъятная
любовь.
Он подошел к весам и
покачнулся,
И навзничь грохнулся,
но среди мук
Он упрекал себя за эту
слабость,
Он говорил: «Позор,
позор тебе,
О жалкое,
бессмысленное тело!..
Иль мало я учил тебя
страдать,
Томил постом, сушил
полдневным зноем...
Вперед, скорей, –
конец твой недалек:
Еще одно последнее усилье!..»
Из лужи крови бодро он
поднялся,
Приблизился к весам и
в них вошел,
И чаша опустилась до
земли,
И радостно к
лазуревому небу
Спасенная голубка
вознеслась.
Вздохнул он и
промолвил: «Как я счастлив!..»
И бледное прекрасное
чело
Безоблачным блаженством
просияло.
1886