Пропахший йодоформом
коридор
Набит битком в пылающем
июле,
И всем хирург выносит
приговор.
Гудят палаты, как
пчелиный улей.
«Дорогу, эй!» Носилки
волокут:
Лица не видно, кто-то
ранен пулей.
Тарелки грязные с
остатком блюд
Раздетая
хожалка-проститутка
Проносит в кухню. А у
двери ждут
С головкой
забинтованной малютка,
Хромающий
брюнетик-агроном
И женщина, взывающая
жутко.
Закрылась дверь, и
вдруг потрясся дом
От взвизгивания,
всхлипывания, рева…
Там женщину ланцетным
лезвием
За миг ее паденья
рокового
Скоблит палач и плод ее
любви
В ведро бросает
грязное… Готово!
И с фартуком,
забрызганным в крови,
Хирург выходит в
коридор вонючий
С хорошенькой сестрой.
А визави
Уж новый стон от муки
неминучей,
От боли, подступившей к
животу.
К больным, лежащим
безобразной кучей,
Подходит врач.
Схвативши на лету
Клочок письма, он
вертит папиросу.
А к быстро
покрасневшему бинту
Уж муха льнет.
Привычному вопросу
Ответив: «Не валяйте
дурака»,
Уходит доктор к новому
допросу.
И там в углу я видел
старика:
Он высох весь, он
умирал, но все же
Подергивалась слабая
века,
И с каждым днем
пронзительней и строже
Смотрел он взором
дикого орла.
Он был скелет в
грязно-лиловой коже,
Не мог пошевелиться, и
текла
Слизь желтая на
простыню. И это
Ему простить хожалка не
могла
И выкинуть в окно грозила.
Где-то
Служил он раньше в
банке, но теперь
Он гас один в зловонном
лазарете.
Воспоминанья ли былых
потерь,
Иль юных дней, когда он
был любимым,
Вставало в нем, когда,
как жалкий зверь,
Он вдруг стонал под
зноем нестерпимым.
Он вспоминал блондинку,
орденок
И ужины парадные по
зимам.
И как имел он пару
стройных ног,
Почетный пост, зеленые
конторки
И созывал знакомых на
пирог,
А не жевал обглоданные
корки.
Теперь давно не ел он
ничего,
Лишь руку синюю тянул к
махорке.
Но злился на соседа
своего
За съеденную грушу.
Пред хожалкой
Он весь дрожал, когда
она его
Ругала и прибить
грозилась палкой,
Смеясь на членов
скрюченных красу,
На остов, обнажившийся
и жалкий.
Когда она, рыча подобно
псу,
Его приподнимала на
кровати,
Обрубки ног дрожали на
весу
В присохшей марле и
кровавой вате.
Но час пришел. Он,
кажется, уснул.
Кончался день. Настала
тишь в палате…
Румяный врач соседу
подмигнул,
Пощупав пульс немеющий
и вялый.
Колоколов вставал
субботний гул
Над городом, и луч
заката алый
Проник в окно, старик
раскрыл зрачки
И, руку выпростав из
одеяла,
Хожалке дал последние
куски,
Сказав: «Прощай» со
взором просветленным –
В котором прежней не
было тоски.
Он умирал спокойным,
просветленным,
Затем, что он простил
за все и всех.
Простил больнице,
простыням зловонным,
А ей простил ее
звериный смех…
О, мой наставник в
смрадном лазарете!
Среди всего, что
искупает грех,
Среди всего, что видел
я на свете,
До гроба я в молитвах
пронесу
Матрац твой грязный,
кроткий взор и эти
Обрубки ног кровавых на
полу
1921