В дни глухие зимы, когда
едешь с трудом,
И метели в полях визжат
и ревут,
В фамильное графство, в
свой дедовский дом
Возвращается граф
Равенсвуд.
Он уже на границе
отцовских земель
Узнает, что знакомо с
младенческих дней:
Над колодцем высокая
древняя ель
И снегами засыпанный
Тэй.
Украшает зима вековые
дубы,
Серебристой порфирой
убрав;
Сладок воздух родной!
Возвестил гул трубы,
Что домой возвращается
граф.
Но не шумная встреча
пришельца ждала:
Ни родных ни друзей в
опустелых стенах,
Только старая няня его
обняла,
Со слезами на слабых
глазах.
Он повесил от крови
заржавленный меч,
Прошел амфиладу
померкнувших зал:
В столовой камин
просыревший разжечь
И ужин накрыть
приказал.
Мерцаньем свечей
озаряется мрак,
Граф садится за ужин с
любимцем пажом,
А вьюга по окнам
стучит, словно враг,
Незримый, грозит
мятежом.
Но пускай за стенами
метели ревут!
Драгоценного кубок вина
осуша,
Веселее на слуг
поглядел Равенсвуд,
И в глазах заиграла
душа.
И старую няню граф
подозвал,
И подал ей кубок,
сказавши: «Мой дед
Отца попеченьям твоим
отдавал,
Покидая свой дом для
кровавых побед».
И няня: «Скажи,
господин мой, зачем
Ты нас посещаешь глухою
зимой?
Надолго ли снял ты
изрубленный шлем,
Надолго ли ты
возвратился домой?»
И нахмурился граф: «Я
не знаю и сам,
Зачем я приехал, уеду
когда:
Довольно на зависть
злым небесам
Равенсвудова счастья
сияла звезда!
Мне осталось немного до
первых седин:
Рано вышел я в поле и
рано устал.
Всё – враги, да враги,
всё – один, да один…
Истребляя врагов, я
друзей не достал.
Все боятся меня,
ненавистен я всем:
В каждой трапезе – яд,
в каждой ласке – кинжал.
Стал печален мой конь,
и заржавел мой шлем,
От которого враг, как
от солнца, бежал.
Я обид короля гордым
сердцем не снес,
Только детям рабов –
трепетать при дворе!
Я им правду сказал и,
слабеющий пес,
Приползаю издохнуть в
родимой норе».
И няня: «Забудь про
обиды двора,
Иное и высшее счастие
есть:
Мятежному сердцу
смириться пора,
Для радостей мирных,
для неги расцвесть.
Лишь звери живут
неустанной борьбой.
Довольно ты рыскал в
поту и крови…
Здесь девушек много:
женись на любой,
Покорствуя сладкому игу
любви.
И юную нам подари
госпожу,
И графа – наследника
отчих земель…
Какими заботами я
окружу,
Дитя Равенсвуда, твою
колыбель!»
Граф по столу стукнул:
«Старуха – молчи!
Сумею прожить без
советов твоих.
Иному сияние брачной
свечи:
Плохой я, старуха,
жених.
Уж в матернем чреве
проклят Равенсвуд,
Струится по жилам
проклятая кровь!
Что люди везде
преступленьем зовут,
Зовут Равенсвуды –
любовь.
Солгал я, старуха! Не
гнев короля
Погнал меня вдаль, хоть
ярилась зима.
Любовью моей
осквернится земля:
Она – как пожар и
чума».
И няня на графа глядит
своего,
Замолкла. А он, грозной
тучи черней:
«О старой графине не
слышно ль чего,
О матери бедной моей?»
– «Ничего не слыхать о
моей госпоже.
Я сумела старушью тоску
перемочь…
Шесть долгих годов
миновали уже,
Как она убежала в
ненастную ночь».
Граф слуг удалил, и,
наполнивши вновь
Свой кубок с гербом
золотого орла
Вином, как засохшая,
темная кровь,
Присел у камина, где
рдела зола.
И лесничего он для
беседы призвал,
И кубок со старой
искусной резьбой
Вином ароматным ему
наливал,
Посадив у огня пред
собой.
«Побеседуем, старый и
верный слуга,
У камина за чашей,
вдвоем.
Не видать ли в округе
какого врага,
Всё ль покойно в
поместье моем?»
– «Всё цветет в твоем
графстве на зависть судьбы:
По селам богатеет
народ,
Невредимы твои вековые
дубы
За оградами рвов и
болот.
Ни одну заповедную
древнюю ель
По дубравам не тронул
враждебный топор,
И далёко, на рынках,
известна форель
Из твоих полноводных
озер.
В воскресенье красотки
твоих деревень
Разнаряжены в бархат и
шелк.
Благоденствуют все… Только
третий уж день
Появился в окрестностях
волк.
Ни одной он овцы не
похитил из стад,
Он – детей запоздалых
гроза.
Говорят, что у волка
того… говорят…
У него человечьи глаза.
Толпа удальцов, не
боясь угроз,
Его убить собралась,
Но все разбежались:
никто не снес
Огня сумасшедших глаз.
Говорят, что он рыскал
прошедшую ночь
Недалёко от наших мест;
Я с винтовкой стерег, а
жена и дочь,
Просыпаясь, творили
крест».
И лесничий умолк. Граф
сказал:
«Этот волк не опасен
для стад и сёл!
Ни к кому, ни к кому,
лишь ко мне одному,
Лишь за мною одним он
пришел.
Ты, лесничий, винтовку
свою разряди
И народ извести,
протрубивши в трубу:
Кто волка убьет,
повисит посреди
Равенсвудовых рощ на
высоком дубу!»
И едва произнес, как, в
двери вбежав,
В непонятном испуге
лепечет паж:
«У ворот старушка
какая-то, граф,
Стучится и в замок
просится ваш.
В лохмотьях она,
оперлась на клюку,
В другой руке – дырявый
мешок,
И голос грубый, под
стать старику,
На подбородке – серый
пушок.
Давно стучится, давно
клюкой
В ворота замка упорно
бьет,
То вдруг заплачет с
ужасной тоской:
И воет, и лает, и вас
зовет».
И вскочил Равенсвуд,
словно шершень его
Внезапно ужалил в пяту:
«Старуху от замка
прогнать моего,
Всю ночь сторожить на
мосту!
У всех бастионов
держать часовых!
Поддерживать яркое пламя
костра,
Чтоб видеть я мог из
покоев моих
Сигнальный огонь до
утра.
Нам грозного надо врага
побороть,
Господина не выдайте,
слуги, врагу:
Спасенье в крови, но –
свидетель Господь!
Я мать убить не могу».
Граф спал до рассвета
немного минут,
И няня шепталась с
лесничим вдвоем.
Так первую ночь
проводил Равенсвуд
В наследственном замке
своем.
1908. Январь
Москва