Вечернюю молитву сотворя,
забылся я, храним ее лампадой,
овеяна вечернею прохладой
она померкла, кротко, как заря.
И тихий сон ступил за круг лампады;
но не дремал лукавый Демон мой,
змеиный жезл он вдруг простер над
тьмой
и далеко раздвинул все преграды.
Пугливо тьмы отхлынул океан,
и брачное очам предстало ложе:
на нем она, чей лик, как образ
Божий;
с ней тот, кто не был звездами ей
дан.
И к ней припав горячими губами,
он жадно пил священное вино,
дрожа, как тать, и не было дано
им светлого безумья небесами.
Как пес голодный, как ночной шакал,
он свой любовный долг творил
украдкой,
на миг упившись пищей
горько-сладкой,
как червь тянулся и опять алкал.
Она же вся безвольно и бесстыдно,
покорная змеиному жезлу,
изнемогла от слез, но было видно,
как, вспыхнув, взор пронизывает
мглу.
Я возопил к нему: «Хулитель дерзкий!
спеши мой взор навек окутать в
тьму!»
Смеялся он, но, мнилось, были мерзки
их ласки и проклятому, ему.
Тогда в душе возникнул голос
строгий:
«То высшего возмездья торжество!
То вещий сон, тебе отныне боги
навек даруют в спутники его,
ты, осквернивший звездные чертоги,
ты, в женщине узревший божество!..»