«Oro supplex et acclinis,
Cor contritum quasi cinis:
Gere curam mei finis!»
Requiem,
Confutatis
__________
Познав все нищенство земных великолепий,
Мы вместе тешились чудовищной игрой…
Мы откровение искали в тихом склепе,
Нам проповедовал скелетов важный строй…
Мудрей что может быть?.. Что может быть нелепей?..
Мой взор прикован был старинною
гравюрой,
и был семнадцатый на ней означен
век…
Готических окон чуть брезжил сумрак хмурый
в тот час, когда планет медлительный
разбег,
и первый, бледный луч, блуждая за
решеткой,
на каменной стене, черневшей, словно
снег
на людной улице, отбросил контур
четкий,
зловеще удлинив рогов оленьих тень,
–
и все двоилось там, меж окон
посередке,
везде, склонив рога, являлся мне
олень.
Все уносило там мечту к
средневековью,
вкруг знаки странные читал пугливый
день,
и человеческой, горячей пахло
кровью…
Старинным склепом мне казался тихий
зал,
и надпись, что была расписана с
любовью,
мой изумленный взор с усильем
разобрал:
«Museum anatomicum, instrumentale»…
Когда б со мною там, о Фауст, ты
стоял,
безгласным навсегда не стал бы ты
едва ли!..
Не знаю, был то бред, иль страшный
призрак сна,
но дыбом волосы от слов ужасных
встали…
Их черный доктор сам,
Владыка-Сатана,
казалось, начертал… Забилась грудь в
тревоге,
а в страшном зале том царила тишина,
и были те слова неотвратимо-строги!
Но скоро разум мой с испугом
совладал
(лишь в первом приступе бываем мы
убоги!..)
И даже нравиться мне начал страшный
зал.
Передо мною шкаф массивный
возвышался,
и в нем коллекцию ножей я увидал,
нож каждый нумером своим
обозначался,
блестящих циркулей и много острых
пил
в шкафу увидев том, я много
изумлялся
и, наконец, свой взор тревожно
отвратил…
О если б в этот миг, конец вещая
света,
Архангел надо мной нежданно
вострубил,
я б меньше трепетал в день судного
ответа!
Казалось, надо мной глухой качнулся
свод,
направо от меня два чахлые скелета
жевали яблоко, кривя и скаля рот,
меж яблони ветвей, злорадно извиваясь,
висел проклятый змей, сгубивший
смертный род,
налево от меня, виясь и изгибаясь,
две балюстрады вкруг тянулись, у
стола,
где был раскинут труп, нежданно
обрываясь.
И был он весь обрит, и кровь с него
текла,
по камням медленно струясь и застывая,
как стынет в сумерках горячая смола.
В меня стеклянный взор вперив и не
моргая,
застыл кровавый труп в ужасной
наготе.
все ткани, мускулы и нервы обнажая.
Казалось мне, что был он распят на
кресте…
раскинуты его, я помню, были руки…
О, если бы на миг забыл я руки те!..
Казалось, морщили еще все тело муки…
Как будто заживо он здесь изрезан
был,
и замерли совсем недавно воплей
звуки…
Я, полный ужаса, над мертвецом
застыл,
не в силах оторвать от глаз
стеклянных взора,
и мнилось, что живой с умершим
говорил.
Никто досель не вел такого
разговора!..
А вкруг скелеты птиц, и гадов, и
зверей
(О, этот адский сонм я не забуду
скоро!..)
толпились, словно рать воскреснувших
костей.
Ты зрел ее, пророк, бесстрашными
очами,
когда Господен зов достиг души
Твоей!..
В кортеже дьявольском недвижными
рядами
сидели Чудища, и свет, скользя в
окно,
удвоил их ряды гигантскими тенями!..
Скелеты важные, истлевшие давно,
застыли вкруг меня в движеньях
всевозможных!..
И было каждому по знамени дано.
О ты, страшнейшая из грез моих
безбожных,
о нет, тебя родил не смертный ум,
сам ад!..
Не знает только он в веленьях
непреложных
ни сострадания, ни страха, ни
преград!..
На каждом знамени иссохшего скелета
немые надписи читал смятенный
взгляд,
на языке, что стал давно владыкой
света.
Гласила первая: «Nos summus –
umbra!..» Там,
за ней тянулася еще, прося ответа: –
«In nobis nosce te!..» За ней еще
очам
явилась страшная и вечная загадка:
«Mors – rerum ultima est linea!..» Но
сам,
от страха трепеща, я все ж прочел
украдкой:
«Mors sceptra omnia ligonibus aequat!..»
Как надпись ту прочесть в тот миг
мне было сладко!
«Nascentes morimur!» прочел на
третьей взгляд…
Ее держал скелет оскаленный ребенка;
когда же взор отвел в смущенье я
назад,
мне вдруг почудилось, что он хохочет
звонко.
Но все сильней заря пылала, и в окне
плясал пылинок рой, решетки контур
тонкий
яснел на каменной, заплесневшей
стене;
я снова бросил взор на мертвеца
немого,
и мысль безумная тогда предстала мне
(Хоть выразить ту мысль теперь бессильно
слово!..)
В его чертах я вмиг узнал свои черты
и весь похолодел от вихря ледяного…
– «Чего дрожишь? Ведь мы –
одно, и я, и ты!»
Казалось, говорил мне труп недвижным
взглядом
и звал меня, презрев пугливые мечты,
на этот страшный стол возлечь с
собою рядом.