Посвящается С. А. Соколову
1
Он был пророк.
Она – сибилла в
храме.
Любовь их, как
цветок,
горела розами в
закатном фимиаме.
Под дугами его
бровей
сияли взгляды
пламенно-святые.
Струились завитки
кудрей –
вина каскады
пенно-золотые.
Как облачко,
закрывшее лазурь,
с пролетами
лазури
и с пепельной
каймой –
предтеча бурь –
ее лицо,
застывшее без бури,
волос омытое
волной.
Сквозь грозы
и напасти
стремились, и
была в чертах печальных
нега.
Из багряницы роз
многострадальных
страсти
творили розы
снега.
К потокам Стикса приближались.
Их ветер нежил,
белыми шелками
вея, –
розовые зори
просветлялись
жемчугами –
умирали, ласково
бледнея.
2
На башнях дальних
облаков
ложились мягко
аметисты.
У каменистых
берегов
челнок качался
золотистый.
Диск солнца
грузно ниспадал,
меж тем как
плакала сибилла.
Средь изумрудов
мягко стлал
столбы червонные
берилла.
Он ей сказал:
«Любовью смерть
и смертью страсти
победивший,
я уплыву, и вновь
на твердь
сойду, как бог,
свой лик явивший».
Сибилла грустно
замерла,
откинув пепельный
свой локон.
И ей надел поверх
чела
из бледных
ландышей венок он.
Но что их грусть
перед судьбой!
Подул зефир,
надулся парус,
помчался челн и
за собой
рассыпал огневой
стеклярус.
3
Тянулись дни. Он
плыл и плыл.
От берегов
далеких Стикса,
всплывая тихо,
месяц стыл
обломком матовым
оникса.
Чертя причудливый
узор,
лазурью нежною
сквозили
стрекозы бледные.
И взор
хрустальным
кружевом повили.
Вспенял крылатый,
легкий челн
водоворот
фонтанно-белый.
То здесь, то там
средь ясных волн
качался лебедь
онемелый.
И пряди длинные
кудрей,
и
бледно-пепельные складки
его плаща среди
зыбей
крутил в
пространствах ветер шаткий.
4
И била временем
волна.
Прошли года. Под
сенью храма
она состарилась
одна
в столбах
лазурных фимиама.
Порой, украсивши
главу
венком из трав благоуханных,
народ к иному
божеству
звала в глаголах
несказанных.
В закатный час,
покинув храм,
навстречу богу
шли сибиллы.
По беломраморным
щекам
струились крупные
бериллы.
И было небо вновь
пьяно
улыбкой брачною
закатов.
И рдело золотом
оно
и темным пурпуром
гранатов.
5
Забыт теперь,
разрушен храм,
И у дорической
колонны,
струя священный
фимиам,
блестит росой
шиповник сонный.
Забыт алтарь. И
заплетен
уж виноградом
дикий мрамор.
И вот навеки
иссечен
старинный лозунг
«Sanctus amor».
И то, что было, не
прошло…
Я там стоял
оцепенелый.
Глядясь в
дрожащее стекло,
качался лебедь
сонный, белый.
И солнца диск
почил в огнях.
Плясали бешено на
влаге, –
на хризолитовых
струях
молниеносные
зигзаги.
«Вернись, наш
бог», – молился я,
и вдалеке белелся
парус.
И кто-то,
грустный, у руля
рассыпал огненный
стеклярус.
Ноябрь 1903
Москва