Розово,
в качели колыбельной дыша,
психейная
проснулась маленькая душа,
как
в стародавнем прежде,
в
той же (родильные завитушками волоса,
спины
и ножек калачиком, вырастут еще, чудеса),
в
той же умильно телесной одежде.
Припечной
ящерицы ленивей
полураскрывый
рот,
как
океанских вод
меланхолический
ската взор,
без
всякого понятия о перспективе,
ловит
через площадь мотор,
словно
котенок на жирно летающих голубей
щелкает
зубами через стекло
и
думает: «Лети скорей,
сытно
будет нам и тепло!»
Спозаранок,
забыв постель
для
младенчески огромного солнца,
золотую
сучат канитель
пальчики-веретенца.
Еще
зачинающих томности синева
фиалкой
подглазник темнит,
над
которым даже не невинных (таких незнающих) два
бисера
радостное любопытство кружит.
Остановятся,
погоди, в истоме,
жадные
до собственной синевы,
когда
дочитаешь в каком-то томе
до
самой нежной главы.
Ринется
шумокрылый Эрот,
может
быть, в хаки,
может
быть, в демократическом пиджачке,
в
черно-синем мраке
коснется
тебя перо,
и
в близком далеке
заголубеют
молнийно дали,
которых
ждали,
и
где цветы и звери
говорят
о древней родимости всех Америк:
сколько,
сколько открытий!
Так
сладки и едки!
Как
каждый мир велик!
Но
всего богомольней,
когда
невиданные, впервые, ветки
мокрых
мартынов привольней,
плывя
по волнам,
весть
заколышут нам,
что
скоро Колумб, в Южный Крест влюбленный,
увидит
юно-зеленый,
может
быть, золотоносный материк.
В
солнечной, детской комнате,
милая
душенька, запомните,
что
не будет ничто для вас
таким
умильным чудом,
как
время, когда ваш глаз,
где
еще все вверх ногами,
увидит
собаку с рыжими ушами
лохматым,
на земле голубой, верблюдом.
<1917>