Раздался
трижды звонкий звук, –
Открыла
нянюшка сундук.
На
крышке из журнала дама,
Гора
священная Афон,
Табачной
фабрики реклама
И
скачущий Багратион.
И нянька, наклонив чепец,
С часок порылась. Наконец
Из пыльной рухляди и едкой,
Где нафталин слоями лег,
Достала с розовою меткой
Зеленый длинный кошелек.
Подслеповатый
щуря глаз,
Так
нянька начала рассказ:
«Смотри,
как старый бисер ярок,
Не
то что люди, милый мой!
То
вашей матушки подарок.
Господь
спаси и упокой.
Ждала дружка издалека,
Да не дошила кошелька.
Погиб дружок в дороге дальней,
А тут приехал твой отец,
Хоть
стала матушка печальней,
Но снарядилась под венец.
Скучала
или нет она,
Но
верная была жена:
Благочестива,
сердобольна,
Кротка,
прямая детям мать,
Всегда
казалася довольна,
Гостей
умела принимать.
Бывало, на нее глядим, –
Ну, прямо Божий Херувим!
Волоски светлые, волною,
Бела, – так краше в гроб кладут.
Сидит вечернею порою
Да на далекий смотрит пруд.
Супруг
же, отставной гусар,
Был
для нее, пожалуй, стар.
Бывало,
знатно волочился
И
был изрядный ловелас,
Да
и потом, хоть и женился,
Не
забывал он грешных нас.
Притом, покойник сильно пил
И матушку, наверно, бил.
Завидит на поле где юбки,
И ну, как жеребенок, ржать.
А что же делать ей, голубке, –
Молиться да детей рожать?
Бледней,
худее, что ни день,
Но
принесла вас целых семь.
В
Николу, как тебя крестили,
Совсем
она в постель слегла
И,
как малиной ни поили,
Через
неделю померла.
Как гроб был крышкою закрыт,
Отец твой зарыдал навзрыд;
Я ж, прибирая для порядка,
Нашла в комоде медальон:
Волос там светло-русых прядка,
А на портрете прежний, "он".
С
тех пор осиротел наш дом...»
Отерла
тут глаза платком
И
крышкою сундук закрыла.
«Ах,
няня, мать была святой,
Когда
и вправду все так было!
Как
чуден твой рассказ простой!»
«Святой? Святой-то где же быть,
Но барыню грешно забыть.
Тогда ведь жили все особо:
Умели сохнуть по косе
И верность сохранять до гроба, –
И матушка была как все».