Я шел дорожкой
Павловского парка,
Читая про
какую-то Элизу
Восьмнадцатого
века ерунду.
И было это будто
до войны,
В начале июня,
жарко и безлюдно.
«Элизиум, Элиза,
Елисей», –
Подумал я, и
вдруг мне показалось,
Что я иду уж
очень что-то долго:
Неделю, месяц,
может быть, года.
Да и природа
странно изменилась:
Болотистые кочки
всё, озерца,
Тростник и
низкорослые деревья, –
Такой всегда
Австралия мне снилась
Или вселенная до
разделенья
Воды от суши.
Стаи жирных птиц
Взлетали
невысоко и садились
Опять на землю.
Подошел я близко
К кресту
высокому. На нем был распят
Чернобородый
ассирийский царь.
Висел вниз
головой он и ругался
По матери, а сам
весь посинел.
Я продолжал
читать, как идиот,
Про ту же всё
Элизу, как она,
Забыв, что ночь
проведена в казармах,
Наутро удивилась
звуку труб.
Халдей, с креста
сорвавшись, побежал
И стал
точь-в-точь похож на Пугачева.
Тут сразу
мостовая проломилась,
С домов
посыпалася штукатурка,
И варварские
буквы на стенах
Накрасились, а в
небе разливалась
Труба из глупой
книжки. Целый взвод
Небесных
всадников в персидском платьи
Низринулся – и
яблонь зацвела.
На персях же
персидского Персея
Змея свой хвост
кусала кольцевидно,
От Пугачева на
болоте пятка
Одна осталась
грязная. Солдаты
Крылатые так
ласково смотрели,
Что показалось
мне – в саду публичном
Я выбираю
крашеных мальчишек.
«Ашанта бутра
первенец Первантра!» –
Провозгласили, –
и смутился я,
Что этих важных
слов не понимаю.
На облаке ж
увидел я концовку
И прочитал:
конец второго тома.
1922