Если
будешь, странник, в Берлине,
у
дорогих моему сердцу немцев,
где
были Гофман, Моцарт и Ходовецкий
(и
Гете, Гете, конечно), –
кланяйся
домам и прохожим,
и
старым, чопорным липкам,
и
окрестным плоским равнинам.
Там,
наверно, всё по-другому, –
не
узнал бы, если б поехал,
но
я знаю, что в Шарлоттенбурге,
на
какой-то, какой-то штрассе,
живет
белокурая Тамара
с
мамой, сестрой и братом.
Позвони
не очень громко,
чтоб
она к тебе навстречу вышла
и
состроила милую гримаску.
Расскажи
ей, что мы живы, здоровы,
часто
ее вспоминаем,
не
умерли, а даже закалились,
скоро
совсем попадем в святые,
что
не пили, не ели, не обувались,
духовными
словесами питались,
что
бедны мы (но это не новость:
какое
же у воробьев именье?),
занялись
замечательной торговлей:
всё
продаем и ничего не покупаем,
смотрим
на весеннее небо
и
думаем о друзьях далеких.
Устало
ли наше сердце,
ослабели
ли наши руки,
пусть
судят по новым книгам,
которые
когда-нибудь выйдут.
Говори
не очень пространно,
чтобы,
слушая, она не заскучала.
Но
если ты поедешь дальше
и
встретишь другую Тамару –
Вздрогни,
вздрогни, странник,
и
закрой лицо свое руками,
чтобы
тебе не умереть на месте,
слыша
голос незабываемо крылатый,
следя
за движеньями вещей Жар-Птицы,
смотря
на темное, летучее солнце.
Май 1922