О, макоце! Целуй, целуй
меня!
Дочь Грузии, твой
поцелуй – блаженство,
Взор черных глаз,
исполненных огня,
Горячность серны, барса,
и коня,
И голос твой, что
ворожит, звеня, –
На всем печать и
четкость совершенства.
В красивую из творческих
минут,
Рука Его, рука
Нечеловека,
Согнув гранит, как
гнется тонкий прут,
Взнесла узор победного
Казбека.
Вверху – снега, внизу –
цветы цветут.
Ты хочешь Бога. Восходи.
Он тут.
Лишь вознесись – взнесением
орлиным.
Над пропастью сверкает
вышина,
Незримый храм белеет по
вершинам.
Здесь ворожат, в
изломах, письмена
Взнесенно запредельного
Корана.
Когда в долинах спят,
здесь рано-рано
Улыбка Солнца скрытого
видна.
Глядит Казбек. У ног его
– Светлана,
Спит Грузия, священная
страна,
Отдавшая пришельцам, им,
равнинным,
Высокий взмах своих
родимых гор,
Чтобы у них, в их бытии
пустынном,
И плоском, но великом,
словно хор
Разливных вод,
предельный был упор,
Чтобы хребет могучий
встал, белея,
У сильного без образного
Змея.
Но да поймут, что есть
священный Змей,
Но есть Змея, что
жалится, воруя.
Да не таит же сильный
Чародей
Предательство в обряде
поцелуя.
О, Грузия жива, жива,
жива!
Поет Арагва, звучно
вторит Терек.
Я слышу эти верные
слова.
Зачем же, точно горькая
трава,
Которой зыбь морская
бьет о берег,
Те мертвые, что горды
слепотой,
Приходят в край, где все
любви достойно,
Где жизнь людей озарена
мечтой.
Кто входит в храм, да
чувствует он стройно.
Мстит Красота, будь
зорок с Красотой.
Я возглашаю словом
заклинанья:
Высокому – высокое
вниманье.
И если снежно дремлет
высота,
Она умеет молнией и
громом
Играть по вековым своим
изломам.
И первые здесь рыцари
Креста,
Поэму жертвы, всем ее
объемом,
В себя внедрив, пропели,
что Казбек
Не тщетно полон гроз, из
века в век!