Я смотрю на волю снова
Из оконца слюдяного.
Непрозрачная среда,
Все же небо сверху
звездно,
Светит ночью
многогроздно,
И Вечерняя Звезда
Мне является богатой,
Увеличенно косматой,
Словно все кругом вода,
Я, водою тесно сжатый,
Вверх смотрю со дна
пруда.
Нет, конечно, я не рыба,
Неуютно жить в пруду,
Но, пока весь мир в
бреду,
Здесь я с грезой речь
веду.
Снег и лед. За глыбой
глыба.
От излома, от изгиба,
В сердце ждущее мое
Светом входит острие.
Пляска ломких алых
граней
Держит мысль в цветном
тумане.
Греза – жизнь. Вступи в
нее.
Радость – быть в своих
основах,
Каплей в бешенстве
зыбей.
В далях дней
доледниковых,
Позабытых, вечно новых,
Смену красок, все
скорей,
Видеть в зорях янтарей.
В том свершающемся чуде,
Где лишь после будут
люди,
Я смотрю на бег слонов
Я любуюсь с мастодонтом
Беспреградным
горизонтом,
В реве близких облаков.
В довременной я Сибири,
Где и ветер в белой шири
Устает порой летать.
Упадет и над беспутным,
Взрывным, вспевным,
поминутным,
Чуть смущая тишь и
гладь,
Буря спит,
ворчунья-мать.
Ветер с ветром. Вон их
стая,
У червонного Алтая,
Зацепились за скалу,
И в пещерах тешат мглу,
Снег растаял. Орхидеи
Раскрывают емкость чаш,
Воздух пьют. И мыслят
змеи:
«Полночь наша. Полдень
наш».
Мамонт шествует
мохнатый,
Пышношерстный носорог.
И громовые раскаты,
На скрещеньи их дорог,
В бубен бьют и трубят в
рог.
Месяц с солнцем
заглянули
В глубь разверстую горы.
Камень к небу вспрянул в
гуле.
Час вулкана. Час игры.
Час, что любят все миры.
Золотая крепнет жила.
Солнцезернь. Цветет.
Пора.
И луна посторожила,
Чтоб содружно шла игра
Бледных блесток серебра.
Хоть травинки
запредельной
В глубь укрылась, в
изумруд.
И среди скалистых груд
Огнецвет, как звон
свирельный,
Брызнул сказкой там и
тут:
Жуть измены влил в
опалы,
Тени всех минут – в
агат,
И поджег желанья, алый
Влил в рубин, вшепнул в
гранат,
В страсть вошел, нельзя
назад.
Кто полюбит, тот
безбрежен,
Он ведом лучом звезды,
Хоть сидит он, тих и
нежен,
У оконца из слюды.
Москва,
1917, 16 декабря