I
О, как бесцветна жизнь
моя!
С утра – от пряжи ноют
руки,
С утра одна томлюся я
От одиночества и скуки.
Ползет лениво день за днем,
Пустые радости так редки:
Случайный гость заглянет в дом,
Иль вечеринка у соседки.
Мой муж со мной не
тратит слов,
Ему в застенке дела
много.
С толпой заплечных
мастеров –
Пытать и жечь «во славу
Бога».
Всегда угрюм, всегда брюзглив,
В добро давно утратив веру,
Со мной он холодно-ревнив
И подозрителен не в меру.
Не знаю я, что значит
смех.
В окно не смею бросить
взора.
Наш дом – страшилище для
всех,
Преддверье смерти и
позора.
Я слышу стоны, слышу плач,
И криком жертв должна внимать я:
«Проклятие тебе, палач!»
И с палачом делить проклятья.
О, как ничтожны дни мои!
Шей, вышивай, пряди без
толку,
Тоску и злобу затаи
Да корчь усердно
богомолку.
Не сможешь – ведьмой назовут,
А там, как всем, одна дорога,
Тюрьма допрос, мученья, суд –
И дни костра «во славу Бога».
И нечем жить. А смерть
не ждет.
Я изнываю… Солнца,
света!..
Мертвящей жизни давит
гнет,
И нет исхода, нет
ответа!
II
«Помочь тебе, друг мой,
хотела бы я,
Недуг твой давно мне знаком», –
Сказала Инесса, подруга
моя,
Ко мне заглянув вечерком.
«О друг мой, тебе я
могла бы помочь,
Лишь только скажи, повели,
И будешь со мной в эту
долгую ночь
Далеко от скучной земли.
Мы тихо скользнем в
заповедную даль,
Незримо, неслышно для всех.
Узнаем восторги, узнаем
печаль,
Истому нездешних утех.
Я тайной владею; открыла
мне мать
Могущество власти своей.
Я грозы и ливни могу
вызывать
И слать их на жатвы полей.
Хочу – и надвинутся
тучи, как щит,
На ясную неба лазурь,
И гром загрохочет, и
вихрь загудит,
И стоны послышатся бурь.
И воронов черных
несметная рать
Завьется в сиянье луны…
Ты хочешь ли ПРАЗДНИК
ЗАБВЕНЬЯ узнать,
Увидеть бессмертные сны?
Уйдем же туда, в
заповедную даль,
Где с воплями борется смех.
Где будут восторги и
будет печаль
Истома нездешних утех!..»
III
Раздвинулись стены. Пред
нами сверкал
Пурпурными тканями
убранный зал;
Их тяжкие складки
казались красней,
Кровавясь под блеском
несметных огней.
Мы поздно явились.
Окончился бал.
Но воздух от пляски еще
трепетал.
И музыки сладкой и
нежной, как сон,
Стихал, замирая,
серебряный звон.
Собрание странное видели
мы:
С людьми здесь смещались
исчадия тьмы,
Инкубы и ларвы, меж
ведьм без числа
Вилися бесшумно, как
призраки зла.
И наши тут были. Узнали
мы их.
Среди опьяневших,
безумных, нагих,
И тех, что с давнишних
считалися пор
За лучших из жен,
дочерей и сестер…
Вампиров мне сердце
прожгла красота!
Вампиров, как маки,
сияли уста,
Как маки кладбища на
мраморе плит,
Алели и рдели меж
бледных ланит.
И вспухшие губы, пятная
любовь,
В лобзаньях по капле
вбиравшие кровь,
Змеились улыбкой,
дразнили мечты,
Сулили восторг неземной
красоты…
Мы ждали. – И миг
несказанный настал,
И кто-то, суровый, пред
нами предстал,
В венце и порфире,
одетый в виссон,
Зловеще-багровым огнем
окружен.
И все мы, объятые
чувством одним,
Невольно во прахе
склонились пред ним.
Но молча и гордо
проследовал он
Туда, где сиял
раззолоченный трон.
И арфу он взял, и на
арфе играл,
И звуками скорби
наполнился зал.
И вздохи той песни росли
и росли,
И в царство печали меня
унесли!
Он пел о растущих над
бездной цветах,
О райских, закрытых
навеки, вратах,
И был он прекрасен, и
был он велик,
В нем падшего ангела
чудился лик.
И дрогнуло сердце
отзывной струной,
Далекое вновь пронеслось
предо мной,
Как будто, завесу над
прошлым моим
Рассек лучезарным мечом
серафим.
И вспомнилось время
безгрешных годов
Небесных мечтаний,
божественных снов,
Унылую жизнь озаривших
едва, –
И детской молитвы святые
слова…
И плакали, тесной
сомкнувшись стеной,
В отчаянье общем и в
муке одной,
Бесплотные духи и дети
земли,
Что крест свой нести до
конца не могли.
О, сколько страданий
воскресло вокруг!
Расширенных взоров,
ломаемых рук…
И крик матерей, и
рыдания вдов,
Мольбы и проклятья, и
скрежет зубов.
«Все то же; их горем не
тронута я!» –
Сказала Инесса, подруга
моя.
«Оставим стенанья юдоли
земной,
Мы здесь собралися для
цели иной». –
И гроздья она обвила
вкруг чела,
И кубок янтарным вином
налила,
Высоко взметнула бокал
золотой
И стала, блистая своей
наготой.
И все оживилось и
ринулось вдруг,
Сцепился, завился
ликующий круг, –
И бубны звучали, и
слышался смех
Средь царства печали
рожденных утех…
IV
Я не помню – когда и не
знаю – зачем,
Я очнулась в юдоли
земной.
И весь мир мне казался
безлюден и нем,
Мне, вкусившей от жизни
иной.
И опять потянулись
бесцветные дни
Лицемерных молитв и
труда.
Все – как прежде, но
чистые грезы одни
Не вернутся ко мне
никогда.
И со смехом теперь я
предстану на суд,
И на пытке не выдам
сестер.
Пусть терзают и жгут,
пусть на площадь ведут,
Я спокойно взойду на
костер.
И скажу я: «Знаком ли
вам, дети земли,
Наслажденья восторг
неземной,
Тех, что крест свой
нести до конца не могли
И вкусили от жизни иной?
Вы знавали ль мгновенья
бессмертные тех,
Кто – меж скукой земли и
грехом –
Дерзновенно и радостно
выбрали грех
И пред смертью не плачут
о нем? –
Но слыву я примерной и
доброй женой,
И не говор мне страшен
людской;
Я бледна, я больна от
печали одной,
Я томлюсь безысходной
тоской.
И спешу я во храм, но,
смущенная, там,
Как пред дверью с
забытым ключом,
Я не смею и взоры
поднять к небесам,
И не в силах просить ни
о чем.
Я молитву начну и не
кончу ее, –
Струны арфы послышатся
мне.
И звучит, и вливается в
сердце мое
Чей-то голос в немой
тишине.
Чей-то голос звучит,
чей-то голос поет
О величье тернистых
дорог,
Серых дней и забот, чей
безропотный гнет
Пред Всевышним, как
подвиг, высок.
Он твердит о ничтожестве
бренных утех,
О раскаянье, жгущем
сердца.
И дрожу я, и вижу, что
страшен мой грех,
Что страданью не будет
конца.
И холодные плиты под
сумраком ниш
Тайных слез окропляет
роса.
О мой Боже! Ты благ, Ты
велик, Ты простишь
И над бездной блеснут
небеса!