Дмитрий Мережковский. ВОСТОЧНЫЙ МИФ



Взлелеянный в тиши чертога золотого,
Царевич никогда не видел мук и слез,
Про зло не говорил никто ему ни слова,
И знал он лишь одно о силе черных гроз,
Что после них в саду свежее пурпур роз.
Он молвил раз: «Отец, мешает мне ограда
Смотреть, куда летят весною журавли,
Мне хочется узнать, что там, за дверью сада,
Мне что-то чудится волшебное вдали...
Пусти меня туда!..» И двери отворились,
И, светлый, радостный, едва блеснул восход,
Царевич выехал на север из ворот.
Из шелка веера и зонтики склонились,
Гремела музыка, и амброй дорогой
Кропили путь его, как свежею росой.
Но вдруг на улице, усеянной цветами,
В ликующей толпе он видит, как старик
С дрожащей головой, с потухшими очами
На ветхую клюку беспомощно поник.
И конюха спросил царевич изумленный:
«О что с ним?.. Взор его мне душу леденит...
Как страшен бледный лик и череп обнаженный. 
Беги ему помочь!..» Но конюх говорит: 
«Помочь ему нельзя: то старость роковая, 
С тех пор, как потерял он юность и красу, 
Покинутый людьми, живет он, угасая, 
Забыт и одинок, как старый пень в лесу. 
Таков удел земной!..» – «О, если так, – довольно, 
Не надо музыки и песен, и цветов. 
Домой, скорей домой!.. Мне тягостно и больно 
Смотреть на счастие бессмысленных глупцов. 
Как могут жить они, любить и веселиться, 
Когда спасенья нет от старости седой; 
И стоит ли желать и верить, и стремиться, 
Когда вся жизнь – лишь бред! Домой, скорей домой!..» 

Семь дней прошло, и вновь, едва блеснул восход,
Царевич выехал на полдень из ворот.
Душистой влагою пропитанные ткани
Над пыльной улицей раскинули навес,
Светился золотом в дыму благоуханий
Хоругвий и знамен колеблющийся лес.
Но в праздничной толпе, что весело шумела,
Забытый, брошенный им встретился больной.
И пес ему в пыли на ранах лижет гной,
И в струпьях желтое, измученное тело
От холода дрожит, меж тем как знойный бред
Зрачки воспламенил, и юноша несмело
Спросил о нем раба, и раб ему в ответ:
«Недуг сразил его: мы немощны и хрупки,
Как стебли высохшей травы: недуг – везде,
В лобзаньях женщины и в пенящемся кубке,
В прозрачном воздухе, и пище, и воде!..»
И юноша в ответ: «О горе! жизнь умчится!
Как детская мечта, как тень от облаков,
И вот, где цель борьбы, усилий и трудов,
И вот, во что краса и юность превратится!..
О горе, горе нам!..» И бледный и немой
Вернулся в свой чертог царевич молодой. 

Семь дней прошло, и вновь, едва блеснул восход,
Царевич выехал на запад из ворот.
Гирлянды жемчуга таинственно мерцали,
И дети лепестки раздавленных цветов
За колесницею с любовью подымали,
И девы, падая у ног коней, лобзали
На мягком пурпуре разостланных ковров
Глубокие следы серебряных подков. 
Но вдруг пред ним – мертвец: без страха, без надежды,
Окутан саваном и холоден, и нем –
В недоумении сомкнувшиеся вежды
Он в небо обратил, чтобы спросить: зачем? 
Рыдали вкруг него – отец, жена и братья, 
И волосы рвала тоскующая мать, 
Но слышать не хотел он ласки и проклятья, 
На жаркие мольбы не мог он отвечать. 
И юноша спросил в мучительной тревоге: 
«Ужель не слышит он рыдающую мать, 
Зачем уста его так холодны и строги?..» 
Слуга ему в ответ: «Он мертв, он навсегда 
Ушел от нас, ушел неведомо куда, 
В какой-то чуждый мир, безвестный и далекий. 
И яму выроют покойнику в земле, 
Он будет там лежать в сырой, холодной мгле, 
Без помыслов, без чувств, забытый, одинокий, 
И черви труп съедят, и от того, кто жил, 
Исполненный огня, любви, надежд и страха, 
Останется лишь горсть покинутого праха. 
Потом умрут и те, кто так его любил, 
Кто ныне гроб его со скорбью провожают, 
За листьями листы под вьюгой улетают – 
И люди за людьми под бурею времен. 
Вся жизнь – о гибнущих один лишь стон печальный, 
Весь мир – лишь шествие великих похорон, 
И солнце вечное – лишь факел погребальный!..» 
И юноша молчал, и бледный, как мертвец, 
Без ропота, без слез вернулся во дворец. 
Как в нору зверь больной, настигнутый врагами, 
Бежал он от людей и в темном уголке 
К колонне мраморной припал в немой тоске 
Пылающим лицом с закрытыми глазами, 
Забыв себя и мир, забыв причину мук, 
Лежал, не двигаясь – бесчувственный, безмолвный... 
Ночные сумерки плывут, плывут, как волны, 
И всё темней, темней становится вокруг... 

С тех пор промчались дни; однажды, в час вечерний
Царевич вышел в степь; без свиты и рабов,
Один среди камней и запыленных терний
Глядел он на зарю, глядел без прежних снов
На дальние гряды темневших облаков.
И вдруг он увидал: по меркнущей дороге
В смиренной простоте идет к нему старик:
В приветливых чертах – ни горя, ни тревоги,
И тихой благостью спокойно дышит лик.
Он не был мудрецом, учителем, пророком,
Простым поденщиком он по миру бродил,
Не в древних письменах, не в книгах находил,  
А в сердце любящем, свободном и широком – 
Всё то, что о добре он людям говорил. 
Одежда грубая, котомка за плечами 
И деревянный ковш – вот всё, чем он владел, 
Но, дружный с волею, пустыней и цветами, 
На пышные дворцы он с жалостью глядел. 
С открытой головой, под звездной ширью неба 
Ночует он в степи и не боится гроз, 
Он пьет в лесных ключах, он сыт лишь коркой хлеба: 
Не страшны для него ни солнце, ни мороз, 
Ни муки, ни болезнь, ни злоба, ни гоненья. 
Он жаждет одного: утешить, пожалеть, 
Помочь – без дум, без слов и разделить мученья, 
И одинокого любовью отогреть. 
Он весь был жалостью и жгучим состраданьем 
К животным, париям, злодеям и рабам, 
Ко всем страдающим, покинутым созданьям, 
Он их любил, как брат, за что – не зная сам. 
Он понял их нужду, он плакал их слезами, 
Учил простых людей и делал всё, что мог, 
Страдал и жил, как все, не жалуясь на рок, 
И в будничной толпе работал с бедняками. 

Как удивился он – веселый, простодушный – 
Из уст царевича услышав детский бред, 
Что верить нечему, что в жизни цели нет, 
Что человек – лишь зверь порочный и бездушный. 
Меж тем как пламенный мечтатель говорил, 
Качал он головой с улыбкой добродушной 
И с кроткой жалостью одно ему твердил, 
Не внемля ничему: «О, если б ты любил!..» 
И от него ушел царевич раздраженный, 
Озлобленный, больной вернулся он в чертог, 
На ложе бросился, но задремать не мог, 
И кто-то в тишине холодной и бессонной 
Упрямо на ухо твердил ему, твердил 
Безумные слова: «О, если б ты любил!..» 
Тогда он встал, взглянул на блещущие вазы, 
На исполинский ряд порфировых столбов 
С кариатидами изваянных слонов, 
На груды жемчуга, и пурпур, и алмазы, 
И стыд проснулся в нем, к лицу во тьме ночной 
Вся кровь прихлынула горячею волной: 
«Как в этой роскоши, не видев слез и муки, 
Я жизнь дерзнул назвать ничтожной и пустой, 
Чтоб, не трудясь, сложить изнеженные руки, 
Владея разумом и силой молодой!.. 
Как будто мог понять я смысл и цель вселенной, 
Больное, глупое, несчастное дитя, 
Без веры, без любви решал я дерзновенно
Вопросы вечные о тайнах бытия.
А за стеной меж тем – всё громче крик и стоны,
И холодно взирал я с высоты моей,
Как там во тьме, в крови теснятся миллионы
Голодных, гибнущих, истерзанных людей.
На ложе золотом, облитый ароматом,
Смотрел, как тысячи измученных рабов
Трудились для меня под тяжестью оков,
Упитанный вином, пресыщенный развратом,
Я гордо спрашивал: "Как могут жить они,
Влача позорные, бессмысленные дни?"
Но прочь отсюда, прочь!.. Душе пора на волю –
Туда, к трудящимся, смиренным и простым,
О, только б разделить их сумрачную долю,
И слиться, всё забыв, с их горем вековым!
О, только б грудь стыдом бесплодно не горела,
Последним воином погибну я в борьбе,
Чтоб жизнь отдать любви, я выберу себе
Глухое, темное, неведомое дело.
Не думать о себе, не спрашивать: зачем?
На муки и на смерть пойти, не размышляя,
О, лишь тогда в любви, в простой любви ко всем
Я счастье обрету, от счастья убегая!» 

1887




   Дмитрий Мережковский. ЛЕГЕНДЫ И ПОЭМЫ (Сб. СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ)