Взлелеянный в тиши
чертога золотого,
Царевич никогда не
видел мук и слез,
Про зло не говорил
никто ему ни слова,
И знал он лишь одно о
силе черных гроз,
Что после них в саду
свежее пурпур роз.
Он молвил раз: «Отец,
мешает мне ограда
Смотреть, куда летят
весною журавли,
Мне хочется узнать,
что там, за дверью сада,
Мне что-то чудится
волшебное вдали...
Пусти меня туда!..» И
двери отворились,
И, светлый, радостный,
едва блеснул восход,
Царевич выехал на
север из ворот.
Из шелка веера и
зонтики склонились,
Гремела музыка, и
амброй дорогой
Кропили путь его, как
свежею росой.
Но вдруг на улице,
усеянной цветами,
В ликующей толпе он
видит, как старик
С дрожащей головой, с
потухшими очами
На ветхую клюку
беспомощно поник.
И конюха спросил
царевич изумленный:
«О что с ним?.. Взор
его мне душу леденит...
Как страшен бледный
лик и череп обнаженный.
Беги ему помочь!..» Но
конюх говорит:
«Помочь ему нельзя: то
старость роковая,
С тех пор, как потерял
он юность и красу,
Покинутый людьми,
живет он, угасая,
Забыт и одинок, как
старый пень в лесу.
Таков удел земной!..»
– «О, если так, – довольно,
Не надо музыки и
песен, и цветов.
Домой, скорей домой!..
Мне тягостно и больно
Смотреть на счастие
бессмысленных глупцов.
Как могут жить они,
любить и веселиться,
Когда спасенья нет от
старости седой;
И стоит ли желать и
верить, и стремиться,
Когда вся жизнь – лишь
бред! Домой, скорей домой!..»
Семь дней прошло, и
вновь, едва блеснул восход,
Царевич выехал на
полдень из ворот.
Душистой влагою
пропитанные ткани
Над пыльной улицей
раскинули навес,
Светился золотом в
дыму благоуханий
Хоругвий и знамен
колеблющийся лес.
Но в праздничной
толпе, что весело шумела,
Забытый, брошенный им
встретился больной.
И пес ему в пыли на
ранах лижет гной,
И в струпьях желтое,
измученное тело
От холода дрожит, меж
тем как знойный бред
Зрачки воспламенил, и
юноша несмело
Спросил о нем раба, и
раб ему в ответ:
«Недуг сразил его: мы
немощны и хрупки,
Как стебли высохшей
травы: недуг – везде,
В лобзаньях женщины и
в пенящемся кубке,
В прозрачном воздухе,
и пище, и воде!..»
И юноша в ответ: «О
горе! жизнь умчится!
Как детская мечта, как
тень от облаков,
И вот, где цель
борьбы, усилий и трудов,
И вот, во что краса и
юность превратится!..
О горе, горе нам!..» И
бледный и немой
Вернулся в свой чертог
царевич молодой.
Семь дней прошло, и
вновь, едва блеснул восход,
Царевич выехал на
запад из ворот.
Гирлянды жемчуга
таинственно мерцали,
И дети лепестки
раздавленных цветов
За колесницею с
любовью подымали,
И девы, падая у ног
коней, лобзали
На мягком пурпуре
разостланных ковров
Глубокие следы
серебряных подков.
Но вдруг пред ним –
мертвец: без страха, без надежды,
Окутан саваном и
холоден, и нем –
В недоумении
сомкнувшиеся вежды
Он в небо обратил,
чтобы спросить: зачем?
Рыдали вкруг него –
отец, жена и братья,
И волосы рвала
тоскующая мать,
Но слышать не хотел он
ласки и проклятья,
На жаркие мольбы не
мог он отвечать.
И юноша спросил в мучительной
тревоге:
«Ужель не слышит он
рыдающую мать,
Зачем уста его так
холодны и строги?..»
Слуга ему в ответ: «Он
мертв, он навсегда
Ушел от нас, ушел
неведомо куда,
В какой-то чуждый мир,
безвестный и далекий.
И яму выроют покойнику
в земле,
Он будет там лежать в
сырой, холодной мгле,
Без помыслов, без
чувств, забытый, одинокий,
И черви труп съедят, и
от того, кто жил,
Исполненный огня,
любви, надежд и страха,
Останется лишь горсть
покинутого праха.
Потом умрут и те, кто
так его любил,
Кто ныне гроб его со
скорбью провожают,
За листьями листы под
вьюгой улетают –
И люди за людьми под
бурею времен.
Вся жизнь – о гибнущих
один лишь стон печальный,
Весь мир – лишь
шествие великих похорон,
И солнце вечное – лишь
факел погребальный!..»
И юноша молчал, и
бледный, как мертвец,
Без ропота, без слез
вернулся во дворец.
Как в нору зверь
больной, настигнутый врагами,
Бежал он от людей и в
темном уголке
К колонне мраморной
припал в немой тоске
Пылающим лицом с
закрытыми глазами,
Забыв себя и мир,
забыв причину мук,
Лежал, не двигаясь –
бесчувственный, безмолвный...
Ночные сумерки плывут,
плывут, как волны,
И всё темней, темней
становится вокруг...
С тех пор промчались
дни; однажды, в час вечерний
Царевич вышел в степь;
без свиты и рабов,
Один среди камней и
запыленных терний
Глядел он на зарю,
глядел без прежних снов
На дальние гряды
темневших облаков.
И вдруг он увидал: по
меркнущей дороге
В смиренной простоте
идет к нему старик:
В приветливых чертах –
ни горя, ни тревоги,
И тихой благостью
спокойно дышит лик.
Он не был мудрецом,
учителем, пророком,
Простым поденщиком он
по миру бродил,
Не в древних
письменах, не в книгах находил,
А в сердце любящем,
свободном и широком –
Всё то, что о добре он
людям говорил.
Одежда грубая, котомка
за плечами
И деревянный ковш –
вот всё, чем он владел,
Но, дружный с волею,
пустыней и цветами,
На пышные дворцы он с
жалостью глядел.
С открытой головой,
под звездной ширью неба
Ночует он в степи и не
боится гроз,
Он пьет в лесных
ключах, он сыт лишь коркой хлеба:
Не страшны для него ни
солнце, ни мороз,
Ни муки, ни болезнь,
ни злоба, ни гоненья.
Он жаждет одного:
утешить, пожалеть,
Помочь – без дум, без
слов и разделить мученья,
И одинокого любовью
отогреть.
Он весь был жалостью и
жгучим состраданьем
К животным, париям,
злодеям и рабам,
Ко всем страдающим,
покинутым созданьям,
Он их любил, как брат,
за что – не зная сам.
Он понял их нужду, он
плакал их слезами,
Учил простых людей и
делал всё, что мог,
Страдал и жил, как
все, не жалуясь на рок,
И в будничной толпе
работал с бедняками.
Как удивился он –
веселый, простодушный –
Из уст царевича
услышав детский бред,
Что верить нечему, что
в жизни цели нет,
Что человек – лишь
зверь порочный и бездушный.
Меж тем как пламенный
мечтатель говорил,
Качал он головой с
улыбкой добродушной
И с кроткой жалостью
одно ему твердил,
Не внемля ничему: «О,
если б ты любил!..»
И от него ушел царевич
раздраженный,
Озлобленный, больной
вернулся он в чертог,
На ложе бросился, но
задремать не мог,
И кто-то в тишине
холодной и бессонной
Упрямо на ухо твердил
ему, твердил
Безумные слова: «О,
если б ты любил!..»
Тогда он встал,
взглянул на блещущие вазы,
На исполинский ряд
порфировых столбов
С кариатидами
изваянных слонов,
На груды жемчуга, и
пурпур, и алмазы,
И стыд проснулся в
нем, к лицу во тьме ночной
Вся кровь прихлынула
горячею волной:
«Как в этой роскоши,
не видев слез и муки,
Я жизнь дерзнул
назвать ничтожной и пустой,
Чтоб, не трудясь,
сложить изнеженные руки,
Владея разумом и силой
молодой!..
Как будто мог понять я
смысл и цель вселенной,
Больное, глупое,
несчастное дитя,
Без веры, без любви
решал я дерзновенно
Вопросы вечные о
тайнах бытия.
А за стеной меж тем –
всё громче крик и стоны,
И холодно взирал я с
высоты моей,
Как там во тьме, в
крови теснятся миллионы
Голодных, гибнущих,
истерзанных людей.
На ложе золотом,
облитый ароматом,
Смотрел, как тысячи
измученных рабов
Трудились для меня под
тяжестью оков,
Упитанный вином,
пресыщенный развратом,
Я гордо спрашивал:
"Как могут жить они,
Влача позорные,
бессмысленные дни?"
Но прочь отсюда,
прочь!.. Душе пора на волю –
Туда, к трудящимся,
смиренным и простым,
О, только б разделить
их сумрачную долю,
И слиться, всё забыв,
с их горем вековым!
О, только б грудь
стыдом бесплодно не горела,
Последним воином
погибну я в борьбе,
Чтоб жизнь отдать
любви, я выберу себе
Глухое, темное,
неведомое дело.
Не думать о себе, не
спрашивать: зачем?
На муки и на смерть
пойти, не размышляя,
О, лишь тогда в любви,
в простой любви ко всем
Я счастье обрету, от
счастья убегая!»
1887